Валерий Гаврилин

Для устройства в другую больницу необходимо было получить полис не из Союза композиторов, а из районной поликлиники. Последняя, как водится, находилась на отшибе и состояла из множества грязных коридоров, немытых окон и стен, выкрашенных серо-буро-малиновой краской. Полис Наталия Евгеньевна раздобыла. В общем, лёг Гаврилин снова на лечение. Заплатили 3 340 000 рублей, но результата не последовало: выписался опять больным.

Никакие другие врачи тоже не помогли, Валерий Александрович доживал свои годы, мучаясь от боли в спине. Наталия Евгеньевна посчитала, что в больницах он лежал 13 раз, перенёс два инфаркта и четыре операции. А девять лет жизни ему «подарила» Ирина Вячеславовна Криворученко — бессменный его кардиолог.

4 ноября Гаврилин сходил в гости к вдове Салманова Светлане Владимировне (она собирала учеников Вадима Николаевича по случаю его дня рождения, ему исполнилось бы 85 лет[244]), а 12 ноября снова оказался на больничной койке.

В эти дни многие знакомые передавали Наталии Евгеньевне: в программе «Час пик» Е. Светланов сказал, что «пока есть такой патриарх, как Свиридов, и такой композитор, как Гаврилин, чья музыка останется жить, — за нашу музыку можно быть спокойным» [21, 529]. А сами композиторы находились в это время в тяжелейшем состоянии. Гаврилин пытался хоть как-то ходить по длинным больничным коридорам[245], Свиридов 11 декабря оказался в реанимации с инфарктом. Валерий Александрович узнал об этом 16-го числа, когда позвонил, чтобы поздравить его с днём рождения. И потом звонил в Москву каждый день.

Близился новый, 1998 год. К Гаврилину обратились с просьбой из журнала «Панорама» — написать поздравление петербуржцам. Он сочинил два варианта, в итоге выбрал такой: «Хочу, чтобы в новом году у нас восстановилось самодержавие — самодержавие Совести. А министрами при ней были бы Премудрая София с дочерьми Верой, Надеждой и Любовью. И правили бы они вечно. С Новым годом, славные питерцы! Ваш В. Гаврилин» [21, 532].

31 декабря позвонила Эльза Густавовна: в возрасте 49 лет умер сын Свиридова Юрий. В последние годы он жил в Японии (был учёным-японистом). Георгию Васильевичу это известие, конечно, не передали. Наступило тревожное ожидание других новостей из Москвы: состояние Свиридова не улучшалось.

Он умер ночью, 6 января в 0. 45. В первую очередь Эльза Густавовна сообщила Гаврилину: она была у Георгия Васильевича в больнице. Валерий Александрович пытался её утешить и сам плакал в трубку.

В ту ночь не ложились спать, зажгли лампаду, свечи. Гаврилин не мог прийти в себя. И на следующий день, и потом много говорил о своём одиночестве, о том, что с уходом Свиридова для него всё кончено. Он потерял друга, родственную душу, единственного покровителя в мире искусства, который, несмотря на все побочные мнения, поддерживал именно Гаврилина, его музыку, и ни разу не усомнился в высоком, чистом её стиле, в необходимости такой музыки слушателю.

Валерий Александрович очень хотел поехать на похороны 9 января, но сделать этого не смог. Боль была настолько сильной, что не давала даже спать. До 5–7 часов угра ходил по квартире, в 8 садился заниматься. Потом до обеда засыпал (если получалось). И так каждый день. Врачи советовали оформить инвалидность, были собраны все документы, но Гаврилин отказался: «Они не понимают: какой же это композитор, если он инвалид?» [21, 538].

Накануне 40-го дня со смерти Свиридова к Гаврилиным пришли представители Православного радио, записывали беседу с Валерием Александровичем и В. А. Чернушенко. Много хорошего было сказано о Георгии Васильевиче. Из слов Гаврилина: «Ушёл действительно последний художник — русский богатырь, ушёл сейчас, из этой нашей отчалившей когда-то Руси. <…> Он мощной своей дланью защитил по музыкальной части нашу Родину — Россию. <…> И самое главное: он был великим тружеником и не позволял себе расслабляться, особенно в это последнее мучительное десятилетие жизни, когда мы все растерялись и не знали уже — нужна музыка или не нужна музыка? <…> Иногда я ему звонил в полной панике: «Писать? Не писать?» Свиридов отвечал: «Наше оружие — музыка. И пусть нас за неё будут бить, умереть мы должны с этим оружием в руках». Вот так он и жил» [19; 394–396, 398].

На 40-й день собрались в консерватории — только самые близкие, в том числе супруги Чернушенко и Гаврилины. Говорили, среди прочего, и о том, что теперь именно Валерию Александровичу нужно продолжать дело его старшего современника, а больше — некому. Но он уже почти не мог работать.

Когда предлагали поехать лечиться в Москву, говорил, что в Ленинграде жил — значит, в Ленинграде и умирать будет. И на Западе делать операцию тоже отказывался: «Уж сколько мне Богом отпущено, столько и проживу. Как будет, так и будет. <…> Люди, которые не лгут сами себе, они не боятся смерти. Из этой жизни нужно уйти достойно» [21, 578].