Валерий Ободзинский. Цунами советской эстрады

Администратора провели в какую-то каморку, включили камеру с концерта. Свет фонарей со всех сторон падал на Валеру. Он пошатываясь, стоял у микрофона, вступал с опозданием.

Леня ударил себя по лбу и побежал назад. В гримерку. Раскрыл шифоньер. Злосчастная бутылка, завернутая в полотенце, опустошена. И отправился к директору филармонии Колмыковскому просить положить Ободзинского в лечебницу.

– Не поеду я никуда, – задирался певец в гостинице. – Вон, Ухналев тоже со мной кирял. Пускай и он тогда ложится.

– Так, Ухналев, – ухватил Леня артиста за руку. – Давай. Вместе лежать будете.

– Да чего ж ты за мной увязался-то! – с пренебрежением зарычал Валера. – Ты! Фашист! Гитлер! Пошел отсюда!

Леня вскинул на него твердый взгляд, сжал зубы. Затем смягчился:

– Ну, потерпи, миленький. Завтра во Дворце спорта отработать только.

Валера развернулся и быстро последовал куда-то по лестнице.

– Ну что мне с ним делать… – Леня в отчаянии остановился в коридоре, пытаясь успокоиться. Через десять минут тревога забарабанила с новой силой. Зайцев побежал на поиски. Зашел к Винокуру. Номер был полон гостей. Все сидели за столом. Винокур наполнял рюмки. Наконец Леня увидел Ободзинского. Пригнувшись, он прятался за большой вазой с цветами.

– Ты что, Володя! Не надо! – взорвался Зайцев, заметив, как Винокур наполняет бокал Валере.

– А, ну пош-шел вон отсюда! – яростно заорал Ободзинский. Леня сжался, стих и вышел вон.

– Лидочка, – обратился он к своей помощнице глухим голосом. – Возьми мне билет на Москву.

Валера навестил администратора уже далеко за полночь. Тихо присел на кровать и ласково потрепал по предплечью:

– Извини меня, Лень. Ты же знаешь, что я тебя люблю. Пойдем, выпьем?

Зайцев смиренно вздохнул. Свет из коридора через приоткрытую дверь освещал грустное, ласковое лицо Ободзинского.

– Валерик, меня Лева Лещенко к себе давно зовет. Я к нему пойду.

Валера понимающе развел руками.

В 1980 году они с Зайцевым распрощались. Зато у Валеры оставался Шахнарович и Алов.

Спустя время певец устроился вокалистом в ВИА «Экипаж». На концерте исполнял новые песни. На стихи Леонида Гарина Валера написал музыку к песне «А глаза твои такие» для своей Лерочки. Он выискивал в зале девчушек, представляя дочурку, нежно вступал:

– И день сегодня необыкновенный, и радуги сиянье в небесах. И солнечные зайчики на стенах. Цветение весны в твоих глазах! А мне глядеть на них, не наглядеться. И на заре, и на закате дня. И от восторга замирает сердце… Всегда, когда ты смотришь на меня!

Валерии уже три… Денег на алименты не стало. Вечно гнетущую боль от таблеток списывал на разрыв с детьми. Любя Лолиту, старался не огорчать, замалчивал. Но иногда, пускался в безудержное самобичевание:

– Я – подонок. Весь мир покорил, а детей бросил. Ничего не дал им.

Лола менялась в лице, раздражаясь на стенания мужа. Опять двадцать пять. Сердясь, ругалась в надежде искоренить, исправить, помочь.

Когда направился к серванту за водкой, решительно перегородила дорогу:

– Только через мой труп.

Валера не спеша взял нож. Глаза горели безумием:

– Значит, будет через твой труп.

Она отступила. В какой-то момент попросила его уйти.

Ничто больше Валеру не сдерживало. Он срывался и завязывал. Дозы таблеток росли. Но поклонники и поклонницы ему привозили, доставали, стоило только обратиться.

Перемучиваясь, вновь концертировал и по-прежнему держал публику, цепляя до слез. Голос и репертуар обретали новую палитру. Песни дышали трагической пронзительностью. Прежний задор сменился болезненной, нежной грустью:

– Под осенними ветрами остывает море, волны белокрылые грустят у берегов. Что друг друга мы любили. Кто с тобою спорит? Но любовь моя остыла. От холодных слов.

В немноголюдном зале он стоял в свете рампы скромный, тихий и настоящий. Он готов был радовать публику, снова и снова выходя на «бис».

Узнав, что похоронили Домну, вновь развязал.

Летом 1983 года закончил работу в «Экипаже». После сорванных гастролей, пришел в лечебницу. Никто не приходил к нему, не знал о нем. Он то лежал на койке, то бродил по коридору. В ночи садился на смятую постель. Не спалось.

Один. Грозовое мрачное небо разрывалось всполохами. Суета кончилась. Оборвалась. А внутри все отравленное. Омерзительное. Гадкое. Бесконечная тишина. Куда дальше? В Одессу? Никого теперь нет. Только он. Черное небо. Сколько же натворил…

Боль. С нее начинается утро, когда раскрывает глаза. Ему 41 год. Еще не поздно. Прийти, исправить. Нужны поступки. Дышать. Дышать. Вернуть покой.

Выйдя из больницы, певец направился на Ленинский проспект к Шахнаровичам. Они встретили радостно, ахали, что навестил, охали, что выглядит худым и осунувшимся.

– Хочу вернуться в семью. – Оборвал их Валера решительно.

Шахнаровичи переглянулись. Паша озадаченно покачал головой:

– Не думаю, Валер… Мужчина у Нэлки есть. Солидный такой. Интересный. По всему видно, любит ее очень. Рамиль.

Валера кивнул. Надув щеки, задумчиво нахмурился. Посмотрел на обоих:

– Устройте мне встречу с ней. Не пойду ж я теперь туда… Они вместе живут?