Валеркина охота

Я у Сережки, пока немец садился, ножку от кресла перехватил, и теперь очень удобный случай представлялся, но я не то что двинуться, шевельнуться не мог. А немец все ниже к полу сгибается и все громче что-то говорит, а потом на нас глянул — у меня мороз по коже: лицо у него точно у мертвеца сделалось, да еще прыгал огонек зажигалки, колыхал тени, и, гляжу, Сережка вот-вот заревет от страха, да и сам еле держусь: никогда такого страха не испытывал — аж в животе холодно сделалось. А он дернулся и как заорет — Найн! Найн! Дас ист майн хауз![3] — потом кулаком в пол заколотил, вскочил, автомат схватил, дернул стволом в нашу сторону, и вроде сразу темней нам сделалось. Замер он, скривился, точно скрипицу лизнул, и тихо затвором щелкнул, опустил с боевого взвода, потом взял котомку нашу с остатками картошки и молча вышел, похрустел сапогами по стеклам в зале и исчез.

До сих пор не пойму, почему он не застрелил нас? Отсиживался в своем доме, как в крепости, последним оплотом дом ему был, а тут русские мальчишки — на тебе! — заняли его крепость, да еще ночевать собрались… Скорей всего, побоялся немец привлечь выстрелами наших солдат, их ведь полно в округе было.

Да… Не помню уж, как мы утра дождались, а едва рассвело, убежали, нашли часть военную, где сперва приютили нас, и «сдались добровольно в плен». А через день отправили нас к мамкам с солдатом сопровождающим, что в наши края в отпуск ехал.

Так-то, ты говоришь, медведь. Я почему их и сравнил теперь: медведь в лесу встретится — страшный, огромный, напугает тебя, да вдруг повернется и пойдет прочь, как немец наш. Зверь уходит от страха перед человеком, перед существом, непонятным ему и более сильным. Тот тоже из страха ушел. Мы оказались сильнее его и сами по себе, и силой, какая вокруг нас была. Наши части уж к Берлину подбирались, до конца войны считанные дни оставались, так что ничего тому немцу помочь не могло. Возможно, поэтому и не застрелил нас…

— А может, у него патронов в автомате не было?

— Вряд ли. Не стал бы он пустой автомат таскать в такие дни. Надеялся небось на чудо с автоматом-то, а чудес ведь не бывает…

Лесник умолк.

Медленно, словно нехотя, умолкал к ночи лес. Резче и громче в тишине звучали вскрики дроздов, которые умащивались на ночлег среди высоких елей по краям вырубки, вспархивали и вновь садились, суматошно щебетали вдруг и, точно споткнувшись, умолкали.

Монотонно тенькали теньковки, сновали мимо охотников неугомонные синицы. Вкрапливали в тишину свои серебристые голоса пеночки-веснички. Все минорнее становились песни, все тише делалось вокруг, и густо, подчеркивая покой, светилось сквозь редкие деревья за вырубкой угасавшее закатное небо.

Медлительный, доверчивый вальдшнеп, похожий на маленькую сову, грустно хоркая, проплыл там, над прогалиной, и скрылся за деревьями. Чуть повеяло ветерком, колыхнуло сухую былинку у ног Валерки.

— Ну, пошли, — лесник встал. — Самое время теперь…

Утки

Валерка изо всех сил налегал на огромные, длиннющие весла, почти что прясельные жерди, но тяжелая Федорова лодка продвигалась медленно. Воплощенная добротность, с пудом смолы на бортах, не боявшаяся поднять десять человек, — верно служила она Федору, выполняя ту многую работу, какая выпадает в деревне, почти опоясанной рекой.

Чтоб не ущемить в Валерке достоинств охотника, Федор посадил его за весла, а сам разлегся на корме, словно не замечая, как выдохшийся после дюжины первых взмахов гребет и гребет Валерка, не желая сдаваться.

Наконец Федор приподнялся, сел на лавку:

— Полно, Валерк. Руки оторвешь, болеть завтра станут. Хватит, давай-ка я опять.

— Не… Я еще… Я скажу, как сил не будет… — с придыхом, напрягаясь, как струна, тянул и тянул Валерка весла.

Раздвигая носом шуршащую осоку, лодка пересекла заросший участок староречья, выплыла на плесы, на утиные займища. В шесть часов вечера открытие охоты. Конец августа. Жарко.

Валерка наконец изнемог, отбросил весла, уполз на корму. Федор со свежими силами толкнул лодку.

— Дядь Федь, а зачем бочка?

— Эта, что ль? — ухмыльнулся Федор. — А вот приедем — узнаешь.

…К поездке Федор готовился задолго, приводя в порядок свой охотничий скарб, заброшенный с прошлой осени: кроме стрельбы уток на перелетах, он не признавал другой охоты.

Федор не слыл нелюдимым, но покосы выбирал обычно самые дальние и уж на охоту всегда ездил в одиночку, хотя находились желающие составить компанию.

Тем неожиданней было то, что он взял с собой Валерку.

— Знаешь ли, что брать-то? Ведь не на день едем… Патронов, главное, заряди побольше, чтоб сотня, самое малое, была. Стрелять начнем — не заметишь, как кончатся, потому лучше обратно привезти, чем не хватит. Ну, и харчей пусть мать соберет… Из одежды смотри сам, чего брать, только чтоб не мерзнуть — ночи-то стали росные. Палатка у меня есть, так одеяло возьми и ватник под голову. Приходи ровно — ждать не стану.

— Ничего себе, сотню патронов! — думал перед сборами Валерка. — Да сотню патронов за год не расстреляешь… Где столько пороху и дроби взять?