Валеркина охота

Сбитые утки шлепались в воду, некоторые трепыхались или ныряли, и тогда он добивал их, прицеливаясь и успокаиваясь на эти секунды, а потом опять горячился, выскакивал из своего укрытия, оглядывался на выстрелы Федора и, теряясь, метался ружьем, выбирая птицу покрупнее из пролетающих над ним стаек.

— Эй, Лерк! Ну как? Много ль набил?!

Валерка, счастливый от стрельбы, от того, что добрый десяток уток чернел на подсвеченной закатом воде, прижав пальцем теплый ствол ружья, не сразу ответил.

— Есть немного, — прокричал он наконец с напускной степенностью. — А у тебя как? Много ли? — И тут же, присев, пальнул неудобно вверх по налетевшим чиркам и, следя за их полетом, с завистью чмокнул губами на дуплет Федора, хорошо рассмотрев шлепки уток в воду.

По осоке у берега потянуло туманом. Освоились в стрельбе утки и летели теперь, набрав безопасную высоту. Но гремели еще выстрелы, раскатистые в вечернем безмолвии, средь опускающейся тишины. Заметно стемнело. Стало слышно, как в деревьях, на берегу заводи, копошатся и попискивают пичуги, как скребется под берегом лягушка, как всплескивает загулявшая в заводи рыба.

Валерка сосчитал патроны — двадцать восемь выстрелов. Он удивился. Так много?! Казалось, не больше пятнадцати раз стрелял.

Собрав уток, Федор приплыл к нему, и, свесившись с кормы, Валерка вылавливал теперь своих, едва заметных на потемнелой воде.

— Одиннадцать штук.

— Ничего… — протянул Федор. — А сколько пороху сжег?

— Двадцать восемь патронов.

— Ну?! Да ты знатный стрелок!

— А у тебя?

— У меня, брат, девятнадцать.

— Ох ты!.. А сколько патронов?

— Да раза два промазал.

— Так у тебя двустволка, — уныло протянул Валерка. — Я бы из двустволки больше набил.

— Ишь ты, набил бы. А сколько у тебя помирать в кусты полетело?

Валерка опустил голову.

— Были, конечно, подранки…

— То-то, были. Так, пока не научишься без промаха стрелять, ходи с таким, а то вместо одного сразу два подранка будет. А чего понапрасну утку губить — ни себе, ни людям. И вот еще что: молодь-то пропускай, с нее толку немного — ты старых выцеливай, их завсегда в стае видно. Жирные…

Всплескивали весла, роняли на уснувшую воду ожерелья капелек.

Зорьку проспали, да и куда было спешить — три десятка уток, солидная связка, ждали немедленной обработки. Попили чаю. Федор разлегся у костра покурить.

— Лерк! А чего бы ты с утками делал, вот коли один тут был?

— С какими? — не понял Валерка.

— А со вчерашними.

— Мне не убить столько.

— Не убить… я и не говорю, что столько. Со своими хоть чего бы делал?

— Домой бы увез.

— Да что ты не поймешь никак? Я же говорю, вот если бы все, как у нас: домой-то нельзя?

— Ну, тогда посолить можно.

— Посолить… Эх ты… Испортить птицу — это тебе не свинина. Вот ты про бочку спрашивал. А, думаешь, зачем я ее привез? Эх-ма, молодежь… Коптить нужно уток, тогда они и вкус не потеряют, и храниться смогут… А ты — солить…

Федор встал, расстелил брезент, вывалил на него из корзины ворох застывших, каких-то изломанных уток. Валерка глянул и уже не мог оторваться. Они, еще вчера стремительные, легкие и теплые, были теперь просто грудой мяса. С измятым пером, с вывернутыми шеями, скрюченными лапами — лежали они, словно слипшись друг с другом, рассорив по брезенту красивые свои перышки.

— Дядь Федь, зачем ты их так?.. В кучу!

— А чего их? Как же? Щипать будем. — Федор доставал из рюкзака полотняные мешочки с завязками. — Ha-ко, вот. Под перо. Сам-то небось не додумался взять. — Он кинул Валерке мешочек. — Щипли своих, а потом мне поможешь.

Федор ковырнул из кучи селезня и, забрав пятерней, с треском выдрал клок перьев с груди. Валерка боязливо взял утку, ощутил неприятную твердость тушки, долго глядел, хотел уже что-то сказать, но мотнул только головой.

Работали молча. Перья выдирались туго, сухо щелкали.

— Щипать — это тебе не дробью сорить. Дери чище, слышь, вона сколько перьев оставил. Чего их жечь, сгодятся.

Валерка неохотно брал недощипанную птицу и выдергивал по одному маленькие перышки.

— Оно, перо-то, вроде пустяк, — продолжал Федор. — Ан, одно к одному — щепотка. Щепотка к щепотке — уже, глядишь, и подушка. Да и зачем добру пропадать, не для того стреляли.

Конец показался радостен. Федор выволок из куста бочку, открыл дверцу, сунул туда руки, что-то устроил там. Валерка взрезал уток, извлекал внутренности.

— Дядь Федь, а как она устроена?

— Коптильня? Ишь ты, все бы ему знать. Устроена вот. Снизу костер — сверху утки, а уж как и чего — рано тебе вникать. С мое поживи.

Наладив свою бочку, он бросил в нее осиновых гнилушек, надвинул днищем на костер и сел помочь Валерке.

Когда распотрошили всех уток, Валерка с брезгливой гримасой пошел закапывать внутренности: «Это-то уж никуда не используешь».

Федор, круто посолив, повесил в коптильню уток, сколько ушло, остальных завернул в брезент. Валерка вымыл руки и присел у палатки.

— Дядь Федь, а уток все так набили?

— Как набили? Кто?

— Ну, те, что стреляли. На старице и сзади, на озерах.

— Конечно, настреляли. Одни больше, другие меньше: пустой никто от такого лёта не ушел.

— …Как много птицы пропадает, одни мы только тридцать штук.