Вальхен

— Поеду домой. У меня там, кроме могил родительских, ничего нет, но хоть к ним. Вот побуду тут, пока всё прояснится с вами. — Марьяна говорила ровно, почти без выражения, будто все её силы ушли с Наташиными рыданиями. Валя первый раз видела Марьяну такой поникшей. — Ещё на Нину посмотрю. Может, Уве её уговорит. Что ей, сироте, со своими сиротами там делать? Может, её тут любить будут. А если Асие захочет возвращаться, вместе поедем. Куда ей одной? Ей шестьдесят семь скоро.

Валя встала и пошла к объявлению. Будто хотела убедиться, что всё написанное там — правда.

Она стояла и перечитывала строгие фразы вновь и вновь, надеясь, что увидела не то. Что там нет этого обидного «подлежат возвращению» — будто про чемодан украденный. Что ей померещилось это «простила».

— Читаете, девушка? Это хорошо… — Негромкий мужской голос раздался рядом неожиданно. Откуда только взялся? — Вот вам на память. Там на обороте ближайшие места сборных пунктов обозначены.

Валя машинально взяла бумажку из рук человека в штатском, говорящего на чистом русском языке. На листовке был напечатан тот же текст, что на плакате, а на обороте — схема разграничения зон оккупации и точки сбора репатриантов… вот, значит, как мы теперь называемся.

— Вас станут агитировать здесь всякие провокаторы, — снова заговорил мужчина. — Пообещают золотые горы в Америке или где-то ещё.

— Почему вы так думаете?

— Мы знаем. Не верьте. Им нужна дешёвая рабочая сила, больше ничего. И помните, что невозвращенцы — изменники Родины. А их родные там — члены семьи изменника Родины[117].

Человек развернулся и ушёл, не попрощавшись. Исчез, будто и не было. У Вали подкосились ноги.

— Что? Что он тебе сказал? — Подошедшая Марьяна не дала девушке сползти на землю, удержала за плечи. Посмотрела в листовку. Ничего нового. — Валя! — Марьяна встряхнула её. — Валя! Что он сказал?

— Он сказал… он сказал, что невозвращенцы — это изменники Родины. А семьи там…

— ЧСИР,[118] — мрачно закончила Марьяна. — Ничего не меняется.

Она довела Валю до крыльца церкви и заставила сесть. Она не утешала и даже не размышляла, что можно сделать. Она понимала — у Вали сейчас оборвалась часть жизни. Ей не оставили выбора.

Другие лагеря

Валя сидела в бараке и тоскливо думала, сколько им еще здесь находиться и будут ли новые допросы после двух длинных и мучительных, что она уже выдержала. Советские офицеры приезжали сюда, в лагерь для перемещенных лиц на территории американской зоны оккупации, почти каждый день и подолгу допрашивали его обитателей: по одному, по двое, сличая показания или просто сто раз задавая одни и те же вопросы в разной форме в расчёте поймать на лжи и «разоблачить пособников врагов».

Они жили здесь уже третий месяц. Томительное ожидание и минимум дел — только поддерживать чистоту в лагере — изматывали не меньше, а то и больше, чем работа на немцев по десять часов в день. Солдатские пайки, которыми американцы снабжали обитателей лагеря, состояли из сильно пористого, невероятно белого и долго не черствеющего хлеба, тушёнки в жестяных банках, галет, шоколада и табака. Горячее готовили раз в день разъездные полевые кухни. Весёлый белозубый и чернокожий солдат огромного роста раздавал еду, заигрывая с девушками, что-то любезно говоря взрослым женщинам и почтительно подавая миску Асие двумя руками.

Все привыкли к нему и не боялись. Впрочем, вольности американских солдат дальше улыбок и заигрываний не заходили — видимо, у них с этим было строго.

Из лагеря теперь выходить не разрешалось. Говорили, что это условие советской стороны. Так ли это или новое командование просто не хотело себе лишних хлопот, Валя не знала, да ей и было всё равно.

Американцы и впрямь вели свою пропаганду. Приглашали в Америку. Обещали статус беженца, право на работу и хорошие деньги. Кто-то соглашался, и тогда его переводили в другое место. Но большинство с нетерпением или тревогой ожидали отправки домой. Одни суетились, правдами и неправдами добывая какие-то полезные вещи, которые можно увезти с собой, другие не хотели ничего — лишь бы скорее в путь. Валю не прельщали ни Америка, ни немецкие «трофеи», ни что-либо другое. Она просто ждала.

Пару раз в неделю она оживала — когда приезжали Шольцы. Иногда Марта и дети, иногда дети с Клаусом. И никогда — Тиль. После мучительного, внешне тихого, но раздиравшего душу объяснения с Тильманом в конце мая он не приезжал в лагерь ни разу. Валя понимала. Она тосковала по нему каждую минуту. Чувствовала его объятия, мокрые волосы и струи дождя, бьющие по их лицам. Слышала за плечом его смех или реплику, когда попадалось что-то забавное. Помнила прогулку у реки и время от времени вплетала в косу какую-нибудь ветку. Тосковала, но совсем не была уверена, что им обоим станет легче, соберись он приехать.