Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

— Братец ты мой, — пуская слюни, пьяно бормочет Келли, — бра… тец, давай-ка с… сюда остаток красного… порошка… Давай, а то поздно будет! Говорю тебе, поздно… мы с тобой, браток… того, разорились.

Негодование, страх и омерзение — я чувствую все это разом.

— Что? Опять все промотал? Все, что я, в кровь сдирая колени, целый месяц выпрашивал у Ангела?!

— Много мне дела до твоих колен, братец! В кровь так в кровь… — Проклятый пьяный мужлан гогочет. — Давай с… сюда «красного льва», слышь! До завтра бы продержаться…

— А дальше что?

— Дальше? Ха! Обер-бургграф императора, этот болван Урсин фон Розенберг подкинет деньжат, дело-то благое…

От ярости глаза заволокло красной пеленой. Стискиваю кулак, бью вслепую. На пол с грохотом летит пивная чаша, мой лучший камзол залит липким вышеградским пивом. Келли грязно бранится. В наступающем на меня пивном смрадном облаке змеей взвивается ненависть. Музыканты грянули:

Три монетки, три гроша,
дай три раза — и гуляй!

— Ах, так ты руки распускать, кошачья твоя морда, в шелка ряженная! — вопит каналья. — Подавай сюда тинктуру, живо!

— Тинктура обещана императору!

— Да пошел ты со своим…

— Молчать, подонок!

— Сам-то на руку нечист, баронет! Книга и шарики — чьи?

— Книга и шарики? А кто вдохнул в них жизнь?

— А кто командует Ангелу: «Пиль! Апорт!» Хе-хе!

— Гнусный богохульник!

— Ханжа!

— Прочь с глаз моих, негодяй, не то…

Кто-то, сзади обхватив за плечи, не дает ударить шпагой, уже выхваченной из ножен. Джейн заливается слезами, обвив мою шею…

На мгновение я снова становлюсь тем, кто, замерев за письменным столом, неотрывно глядит в магический кристалл, но лишь на мгновение — оно пролетело, и вот уже я опять Джон Ди, и опять бреду куда-то по улочкам самых древних, самых заброшенных кварталов средневековой Праги, бреду не разбирая дороги, куда ноги ведут. Отчего-то, сам не знаю отчего, хочется с головой погрузиться в эту илистую придонную слизь, смешаться с плебейской толпой — безымянными, бессовестными людишками, которые весь свой тусклый век тратят на удовлетворение смрадных страстей, которые счастливы, коли удается ублажить прожорливое брюхо и похоть.

К чему приводят любые стремления? В конце ждет усталость, отвращение… отчаяние. Нечистоты вельмож, нечистоты плебеев — разницы нет. Кишечник императора и кишечник золотаря устроены одинаково. Взирать на императорские хоромы в Градчанах как на небесный чертог — что за вздорное заблуждение! А с самих небес что снисходит? Туманы, дожди, мокрый снег, превращающийся под ногами в грязную кашу… Вот уже несколько часов я брожу, увязая в липких небесных нечистотах, а они все валятся, валятся со свинцово-серого облачного свода. Пищеварение небес, мерзость, мерзость, мерзость… Оглядевшись, вижу, что опять забрел в гетто. К последним изгоям среди изгоев. На улицах жуткая вонь — в тесный квартал безжалостно загнали сотни людей, народ, который рождает детей, плодится и размножается, и на своем кладбище хоронит мертвецов рядами, один истлевающий труп над другим, а в угрюмых высоких, точно башни, домах живые теснятся над живыми, набиваясь как сельди в бочке… Они молятся, они ждут, в кровь сбивают колени и ждут, ждут… столетие за столетием ждут своего ангела. Ждут исполнения обетования.

Джон Ди, чего стоят твои молитвы, твое ожидание, чего стоят твоя вера и надежда на исполнение обещанного Зеленым ангелом в сравнении с ожиданием, верой, молитвой и неколебимой надеждой горемычных евреев? А Бог — Бог Исаака и Иакова, Бог Илии и Даниила?^{130} Разве этот Бог менее велик, разве Его обещания менее надежны, чем данные Его посланником, Ангелом западного окна?

Я должен немедленно увидеть рабби Лёва, должен расспросить его о том, что так мучит меня — о тайнах ожидания Бога.

И я осознаю — неведомым образом, не во сне, а наяву: я снова очутился в комнатке с низким потолком, приюте каббалиста рабби Лёва. Только что мы говорили о жертвоприношении Авраама^{131}, о неизбежности принесения жертвы теми, кого Бог избрал, дабы установить с ними кровное родство… Я услышал загадочные, неясные речи о жертвенном ноже, который может узреть лишь тот, чьи глаза Бог отверз, даровав способность видеть то, что недоступно зрению простых смертных, — потусторонний мир. Все сущее в нем ярче, реальней, чем в нашем земном мире, но тот, кто ищет, лишь смутно догадывается о том мире, открывая его символику в буквах и цифрах. Эти удивительные, таинственные речи поразили меня, пронизав точно лютым холодом, едва лишь я вник в смысл того, что говорил беззубый сумасшедший старик… Сумасшедший? Да, конечно сумасшедший, как и друг его, восседающий в крепости на вершине горы, — император Рудольф фон Габсбург! Монарх и еврей из гетто — братья, ибо приобщились к тайне… И несмотря на всю нелепую мишурность их земного облика, они — боги… Где разница между ними?