Вальс под дождём

— А то! Не пропадать же добру, пока хозяйка в командировках прохлаждается. Небось там шоколадом кормили и фронтовые сто грамм выписывали.

Девчонки шутили, веселились, и я тоже смеялась вместе с ними, пока не заметила серьёзного взгляда Ленки. С мокрыми по локоть руками она стояла в моих лаптях на опухших ногах и по своему обыкновению угрюмо молчала, не вступая в общий разговор. Она подала мне полотенце — неслыханное дело, и я внезапно осознала, что она одна из всех, кто догадывается, куда я ездила и зачем.

— В разведке была? — словно бы нехотя процедила Ленка, когда мы вдвоём сливали из корыта кровавую воду.

Я не воспользовалась выходным и сразу принялась за стирку, потому что с фронта привезли новую партию белья, и оттягивай не оттягивай, а норму выработки пока никто не отменял. Случайно проскочивший в голосе интерес Ленка немедленно спрятала за безразличным выражением лица с твёрдо сжатыми губами, не знающими улыбки.

— С чего ты взяла? — ответила я как можно равнодушнее. — Я под обстрел попала, разве ты не слышала?

— Обстрел, говоришь. — Ещё один короткий взгляд на меня, и Ленка снова замкнулась, плотно отгораживаясь от меня железным забором с амбарными замками.

Её ноги в огромных лаптях переступили через ведро с замоченным нижним бельём, в котором опавшими листьями плавали обложка красноармейской книжки и листы из неё. Похоронная команда не нашла спрятанное, а мы не заметили. Я присела на корточки и аккуратно выловила мокрые листочки. Чернила расплылись, и всё, что осталось на память о бойце, — это две начальные буквы имени: Еф… Ефим? Ефрем? Непонятно. Ещё один пропавший без вести.

* * *

Начиная с вечера над лесом плыл гул самолётов. Кукурузники «У-2» летели бомбить фашистов. Рабочие лошадки войны — они каждую ночь неуклюже проплывали над нашими палатками, едва не задевая крыльями верхушки деревьев. В армии шутили, что лётчики на «У-2» летают без карт. А зачем? Пролетая над деревней, достаточно помахать рукой первой попавшейся бабуле и спросить:

«А где тут у вас путь на большак?»

Все знали, что на кукурузниках летает много женщин-лётчиц, и, глядя на лёгкие фанерные бомбардировщики, я каждый раз думала: «Смогла бы я?» — и с упорным постоянством приходила к печальному выводу, что нет, не смогла бы, потому что трусиха.

Мысли о собственном несовершенстве всегда повергали меня в уныние: в самом деле, что я за комсомолка такая, если боюсь высоты, боюсь бомбёжек, боюсь попасть в лапы к врагу, боюсь получить взыскание, — слишком много всяких страхов кружило вокруг меня и отравляло мне жизнь. А ведь прежде, до войны, я считала себя бесстрашной! Правда, вернувшись из разведки, я немного приободрилась, поняв, что мой страх поддаётся дрессировке, как злой цепной пёс у хорошего хозяина.

Проводив взглядом звено самолётов, я завернулась в ватник и уселась на лавку у землянки, чтобы немного подышать воздухом с лёгким запахом дыма от прогоревших кострищ под котлами. Синий вечер раннего лета неспешно зажигал в небесах звёздные фонари. Ветер шумел в еловых лапах, наматывая на стволы прозрачное полотно лилового тумана. Мне захотелось набрать себе горсть тумана, и я протянула раскрытую ладонь, в которую откуда-то сверху шлёпнулась конфета-карамелька в красной обёртке.

От неожиданности я вздрогнула, когда из тумана бесшумно шагнула навстречу мужская фигура.

— Володя?

— Он самый.

Володя присел рядом и глубоко вздохнул:

— Тишина-то какая!

— Тишина? — Я посмотрела на него удивлённо. — А самолёты?

— Это не в счёт. Пусть себе гудят. Всё равно тишина.

Он помолчал, вслушиваясь в шумы, шорохи, голоса девчат из жилой палатки, окрики часовых: «Стой, кто идёт? Пароль?», негромкое ржание лошадей и мужской разговор ездовых, сдобренный красными огоньками папирос.

— Я до войны в Вологде токарем работал на судоремонтном заводе. Семилетку окончил, думал, поработаю годик-другой и на инженера учиться пойду. Дома мама осталась и две сестры, а у тебя?

— А у меня никого не осталось, только Москва.

— Москва… — Я не видела, но по интонации почувствовала его улыбку. — Я Москву только в кинохронике видел. Какая она на самом деле?

— Москва — она такая… такая… — Я начала говорить и поняла, что в путанице слов потерялись гранитные берега Москвы-реки и тихое течение скромной слободской Яузы. Я не знала, как описать трепет знамён на Красной площади, когда по ней идёт демонстрация, и очарование старинных улочек и переулков с уютными и немного таинственными названиями: Ленивка, Китай-город, Ордынка, Маросейка, Сивцев Вражек… — Знаешь, ты лучше сам приезжай в Москву после войны. И сам всё увидишь. Я тебя встречу, и с вокзала мы поедем на метро, а вечером пойдём гулять по улице Горького до Александровского сада. Ты будешь в орденах, а я надену праздничное платье, туфли на каблуках, и мы с тобой будем самые красивые, самые счастливые.

Я положила Володе руку на колено, и он сжал её своей крепкой ладонью:

— Если доживу, то обязательно приеду. — Он опустил голову. — Мы с Асланом, когда ты у майора была, ушли, даже не попрощавшись, поэтому я пришёл сказать тебе, какая ты смелая.