Вальс под дождём

«Победа! Победа!» — разносятся по площади ликующие крики. Я вижу, что с кремлёвских звёзд снята маскировка, и оркестр начинает играть вальс, лёгкий, как волны на Москве-реке. Я встаю на цыпочки, подпрыгиваю, верчу головой по сторонам, но не вижу родителей и как маленькая начинаю истошно кричать:

«Мама! Мама!»

На какое-то мгновение я успеваю увидеть мамино лицо, но мама смотрит в сторону, а когда поворачивается ко мне, я вижу совершенно чужую женщину с густыми мужскими бровями и ярко-красным ртом. А под утро мне приснился Гришенька. Опустив руки, он стоял под берёзой и смотрел на полицаев со свастикой на рукавах. Те направили на него винтовки, а он улыбался наивной детской улыбкой, в которой смешались надежда и горечь. Сколько же досталось этому мальчику на его коротком детском веку? Сколько досталось всем нам, кто из-за школьной парты взял в руки оружие и пошёл на фронт?!

Я снова оказалась на Красной площади, но теперь вместо родителей в людском море замелькали знакомые лица Игоря Иваницкого, Володи, Аслана, маленького Витюшки — он сжимал в руке петушка на палочке, — Вики, товарища капитана Рябченко, прикрывавшего наш отход. В моём сне Красная площадь наполнялась близкими, прошедшими по моей судьбе, как по брусчатке московской мостовой. И я знала, что они будут со мной до последней минуты. И куда бы я ни уехала, в каком бы времени ни оказалась — они теперь часть меня.

Я проснулась разбитой, уставшей и с головной болью. Не знаю, как долго я спала, но все, кроме меня, ушли на работу. Я вспомнила, что майор разрешил мне сегодня отдыхать, и повалялась ещё минут пять, а потом встала, глянула на кучу грязной одежды под ногами… Только тогда на меня обрушилось понимание, что моё успешное возвращение нельзя назвать иначе как чудом. Губы задрожали, глаза наполнились слезами, и, чтобы не разреветься, я накинула на себя лёгкую кофту, запасную юбку и выскочила на улицу.

Ездовые уже успели развести костры, и серая полоса дыма мягко ложилась к подножию палаточного лагеря с протянутыми верёвками для сушки одежды. В сыром весеннем воздухе носилось предчувствие дождя, и я первым делом забеспокоилась, что выстиранное бельё не успеет как следует просохнуть.

По-бабьи упрев руки в боки, около одного из котлов стояла Фролкина и наблюдала, как тощий хромой Юрка Кадушкин перегружает из тачки в чан комки мокрого белья.

При моём появлении Фролкина встрепенулась, и её глаза прогулялись по мне от макушки до пяток.

— Ну и видок у тебя, Евграфова.

Меньше всего мне с хотелось встречаться с Фролкиной. В иное время я промолчала бы, но в моей душе ещё бурлили события, пережитые в разведке, и меня задел её неприязненный тон. Я вздёрнула подбородок:

— Сама знаю, не с танцев пришла.

Пусть Фролкина думает что угодно или накладывает на меня взыскание — мне всё равно.

Я перехватила любопытный взгляд Кадушкина и, чтобы не выдавать военную тайну, громко объяснила:

— Под обстрел попала, когда обратно в часть возвращалась. Лаптей наплела целую кучу.

— Тяжёлая, видать, работа — плести лапти, — хохотнул Кадушкин. — Чёлку-то обрезала, чтоб волосы плести не мешали?

Чёлка! Я и забыла про неё! Я провела рукой по волосам, и мои пальцы натолкнулись на спутанный колтун, щедро пересыпанный грязью и пылью.

— Иди, возьми пару вёдер горячей воды и помойся, — сказала Фролкина, но дух противоречия, неизвестно откуда поднявший голову, подтолкнул меня вперёд, к реке, где мы полоскали бельё на грубо сколоченном помосте. Девчата ещё не отстирали первую партию белья, и единственным живыми существами у реки были две вороны на прибрежной сосне, но, когда я с разбегу бултыхнулась в воду, они поднялись и улетели, хотя наверняка успели покрутить крылом у виска. От ледяной воды у меня перехватило дыхание, но всё же я продержалась минут пять, а потом, дрожа от холода, выскочила и побежала в прачечную — вылить на себя сверху ведро горячей воды и прополоскать волосы.

* * *

— Улька, что с тобой приключилось? Ты на себя не похожа! Лицо в каких-то болячках, чёлка накосо острижена овечьими ножницами. А колени! А локти! Где ты так изодралась? Ты точно в соседней части лапти плела? — То и дело охая и причитая, Оксана вылила на меня ведро тёплой воды и намылила мне волосы. — Не рыпайся уж, горе горькое, я сама тебя вымою.

Наклонившись над корытом, я отдала себя на откуп Оксане, и её руки, что скользили по моей голове, напоминали о руках мамы, когда она мыла меня в Рогожских банях на круглой площади. После бани мама обязательно давала мне яблоко, укутывала волосы полотенцем, и мы шли домой, распаренные и румяные, как калачи из русской печки. Навстречу нам двигался народ с шайками и вениками. Иногда мама раскланивалась со знакомыми, и казалось, что все жители Заставы Ильича сговорились вымыться одновременно, чтобы встретить рабочую неделю обновлёнными и чистыми до скрипа.

Вокруг нас сгрудились девушки, оживлённо обсуждая моё возвращение.

— А нам без тебя сухпаёк выдавали, — сообщила Вика. — Я за тебя получила.

— И съела? — со смехом выкрикнул кто-то из девчат, и Вика беззлобно подначила: