Валсарб

Когда Таня протягивает мне русскую поэзию дооктябрьского периода, от волнения и нетерпения у меня дрожат руки. Пока я пролистываю горы чужих рифм, продираясь через совершенно новые, белоснежные, склеенные страницы, сердце мое стучит, как чокнутый заводной зайчик по барабану, а ведь я совсем необязательно найду нужного мне поэта. Но я нахожу.

Есть черный тополь, и в окне – свет,
И звон на башне, и в руке – цвет,
И шаг вот этот – никому – вслед,
И тень вот эта, а меня – нет.

Мама кормит меня своими страхами, ахает, раня руки неострым ножом, роняет его, нож падает, она подает тарелку с гуляшом, жирно дрожит желе сала на каждом мясном куске, мама на грани истерики, я на волоске от крика, могущего облегчить ей жизнь, на старт, внимание, марш, держись! – и не вздумай высказаться о качестве продукта в тарелке, на вилке, в сковороде, не то быть беде, а вот если падает на пол со звоном предмет, столовый предмет, не какой-нибудь там просто так, то примета здесь верная, кто-то спешит, только важно вычислить род, скажем, ложка – она моя, нож – он мой, значит, папа торопится, папа спешит и вот-вот придет. Нагуляется и придет. Ну, во всяком случае, он в пути, можно даже не сомневаться и проглотить этот мамин страх, этот мамин немой упрек, это сало гуляшное вдоль тарелки и поперек.

Нужно быть дурочкой, чтобы признаться. Зачем интересоваться, спрашивается, ведь это личное, но взрослые в принципе вопиюще нечуткие. Почти все, за редким исключением.

Эта мамина подруга с черными, как ночь, глазами, от которой пахнет табаком сильнее, чем от папы с Дедом, вместе взятых, весьма неприятная особа, у нее тоже есть дочь, воображаю, как ей несладко, если мать и ее донимает подобными вопросами. Хотя нечто мне подсказывает, что у родной дочери она не решится спросить, да ей и незачем, она заглянет ей в душу своими цыганскими глазами, и готово, ответ на блюдечке, как мне повезло, что ни у кого в моем роду нет таких глаз, я смотрю на нее и не знаю, тварное ли она существо. Она и раньше задавала мне странные вопросы, всегда будто невзначай, будто к слову пришлось, например, почему я тыкаю Алиной маме, она моя тетя, но ведь она старше меня, тыкают только невоспитанные дети, нравится ли мне мое имя, потому что, если нет, мне стоит его поменять или придумать прозвище, быть может, у тебя уже есть прозвище в школе, всегда хватает остряков, быть может, и у тебя есть? – у меня есть, но лучше бы вам не знать какое, во веки веков, аминь. Очевидно, всякий раз, собираясь к нам в гости, эта мамина подруга готовит заранее свои коварные, беспринципные вопросы, вполне возможно, она даже не спит ночами, ей бы посылать их в интеллектуальный клуб «Что? Где? Когда?», потому что мне обычно не хватает минуты на размышление.

Когда я задумываюсь искренне и по-настоящему, мой ответ удивляет меня саму, но наедине с собой я вилять не привыкла. Значит, на первом месте Дед, я воображаю эти места в виде длинной цепочки, а не пьедестала, вроде нити и четок на ней, и Дед самая первая бусина. Вторая и третья бусины тоже принадлежат Деду. Он на первом, втором и третьем месте, у меня не получается его передвинуть. На четвертом месте Баба. На пятом неожиданно Алина бабушка Ханя. Немного странно, что так вышло, но если хорошенько подумать, то ничего удивительного: я часто у нее бываю, она всегда добра ко мне и обнимает совсем так, как если бы я была ее родной внучкой, а не двоюродной, или просто прижимает к себе, отчего становится очень спокойно. Баба Ханя всегда пребывает в хорошем настроении, словно не устает на работе или у нее никогда ничего не болит. Еще она никогда не отводит глаз, не избегает взгляда и ни при каких обстоятельствах не перестает улыбаться. Остальные мои родственники улыбаются редко, я не знаю, улыбаюсь ли я, наверное, нет, и, наверное, поэтому меня к ней тянет. На шестой и седьмой бусине папа и мама. Они кочуют с места на место, эти шесть-семь, шесть-семь, мама плачет, потому что папа не пришел домой – шесть, папа плачет, потому что любит маму, а она сердится – шесть, что же мне делать, дочушка, я так ее люблю, я и тебя люблю, но твою маму я люблю больше, шестьшестьшесть. Или семь.

Они никак не могут разобраться, любят ли они друг друга, любят ли они меня, а ведь они большие и взрослые, а эта мамина подруга стоит и ждет, что я отвечу: кого ты любишь больше, папа – маму больше, мама – неизвестно кого, она никогда не говорит, я – известно кого, но смешно, если эта женщина думает, что я ей признаюсь. Если не знаешь, смеется она, нужно говорить: всех одинаково. Всех одинаково я люблю там, в конце четок, где бусины складываются в длинный жемчужный хвост из маминой мамы и маленькой Али, Владика и бабы Геновефы, тети и среднего брата, который смешно картавит.