Валсарб

– Завидуют они тебе, – говорит она и смотрит мне прямо в глаза в ожидании реакции. – Как заведенные, даже на уроках обсуждают твой шрам над глазом, которого, кстати, почти не заметно, если не приглядываться, это Нина рассказала историю о том, как ты в саду упала и бровь рассекла, ты же с ней в одной группе была, а им ужас как интересно все, что тебя касается, вот они и спорят, что у тебя на шее: родимое пятно или ведьмина метка, и почему у тебя пальцы на руках такие длинные, и на какой щеке у тебя ямочка больше видна…

– Кто это – они?

– Ну все они, – добавляет Уля скороговоркой, переходя на шепот, – с камчатки. Тонька, Лариска, Лина и другие. Они завидуют.

Я плохо понимаю значение этого слова, но стыдно признаться. Мне неясно, каково это – завидовать. Я читала об этом в мифах, что-то рассказывали в костеле о зависти и ревности, греховное, знакомое, зудящее слово: завидуют, только при чем здесь я?

– Что значит завидуют, Уля? Я не понимаю. Ведь я тихо сижу, я думала, меня даже не замечают.

– Воротничок у тебя сегодня ажурный, а вчера были банты гофре. Вдобавок ты очень симпатичная и бунтарка, это сразу бросается в глаза… Вот они и ищут в тебе недостатки, а сами завидуют, понимаешь?

Вспомнила. Каин, нашедший недостатки у брата, первый убийца на земле, возжелавший чужой добродетели. Нет, не понимаю.

– Наверное, тебе показалось… Или ты не так поняла. С чего это им обсуждать мои банты?

– Ой, ну и глупенькая же ты… Глупенькая и наивная. – Уля хитро улыбается, щелочки ее глаз становятся еще меньше, а щеки еще больше. – Я тебя предупрежу, если они что-нибудь задумают, только и ты уж будь начеку, пожалуйста, постарайся не расслабляться.

Чем заслужил неприязнь в чужих сердцах, никогда неизвестно наверняка. Что-то было первым: действие, движение, взгляд. Что-то, что раздражает других. Вряд ли это накрахмаленный воротничок на форменном платье. Это что-то неявное и неясное, мне его еще не предъявили в лицо, это обвинение, повод для ненависти.

Я стою за дверью, а хочу убраться куда подальше, пуститься наутек, не разбирая дороги. Я согласна даже плашмя на площадь и головой в асфальт, как страус.

Из класса доносятся обрывки разговоров и смешки.

Началась любимая хищная игра нашей Классной. Игра неправильная, невыносимая и жестокая. Командная игра на выживание. Каждый из двадцати семи учеников поочередно выходит в коридор и ждет, пока класс его обсудит. За что-нибудь осудит. Учительница, которая придумала эту игру, выслушивает мнение одноклассников о товарище, приглашает этого товарища вернуться, зачитывает ему, смиренно стоящему у доски и потупившему взор, к каким коллективным итогам и выводам относительно его персоны пришли одноклассники. Год из года в наших характеристиках, которые нам не забывают вручать в письменном виде, почти ничего не меняется. Если в первом классе оказалось, что ты «необщительный» «тугодум», «не умеющий дружить», то, скорее всего, таким ты и останешься. И будешь нести на себе это клеймо, не в силах ничего изменить.

Чтобы не думать обо всем этом, я тоже играю в свою любимую игру. Дорога – агород, коридор – род и рок, шут – туш, шорох – хорош.

Чужие слова за стенкой крошатся и проникают в мои мысли. Я не одна, не одна, другие тоже. Наверное, другим так же…

Если бы Галя не заикалась, она не была бы такой несмелой – обязательно скажет кто-то, – почему ее не лечат?

– Нет-нет, заикание – это не предмет для разговора, давайте просто скажем: Галя очень несмелая.

У Феди большие уши, наверное, поэтому он и не вызывается отвечать.

– Ребята, уши мы обсуждать не будем! Давайте ответим на вопрос: хороший ли Федя друг?

– Очень хороший! Только он ни с кем не дружит!

Кабукин – хулиган, потому что у него папа – пьяница.

– А Кононович все время носом пыхтит, когда пишет. Это раздражает! – каждый раз говорит Тонька.

Яна нормальная, ну и что, что у нее мама уборщица…

– Ребята, это к делу не относится, неважно, какая у ее мамы профессия. Мы обсуждаем личностные качества!

Но это еще как относится. Никто не смеет плохо отозваться о Ларисе или Тоньке, зная, кем работают их родители. И Классная в первую очередь. Она так и лебезит перед ними.

Если уйти, в классе останется мой портфель. Если вернуться в класс и, встав у доски, покорно выслушивать их, это заденет то чувство во мне, которое по-польски называется годность, а по-русски я пока не знаю как. Прийти домой без портфеля – нельзя, сбежать сейчас и вернуться потом, когда никого не будет, – тоже нельзя, класс закроют.

Я – заносчивая и никчемная, невыносимая и несусветная, знающая все обо всех и почти никогда не согласная с оценками этих всех, стою и пытаюсь угадать, высказываются ли они когда-нибудь о моей семье? Что их нервирует во мне больше всего?