Валсарб

– Не захочет? – Подобная мысль, видимо, Алеську не посещала.

– Если пошлет меня куда подальше с твоей карточкой, что тогда?

Алеська обескураженно переводит взгляд с меня на Гусара. Из оцепенения ее выводят первые аккорды воды, льющиеся из колонки в жестяное ведро соседки.

– Но ты же можешь попробовать!

Я могу. Ты можешь. Он / Она / Оно может. Мы можем. Ты можешь. Вы можете. Они могут.

Владик так же обескураженно глядит то на фотографию, то на меня, потом осторожно кладет карточку на стол и спрашивает, зачем на Алеську напялили кивер. Я не знаю, что такое кивер. Оказывается, так называется высокая гусарская шляпа. Владик все любознательнее разглядывает изображение, интересуясь деталями костюма и подробностями: кем была Алеська – сказочным оловянным солдатиком, Щелкунчиком, кавалеристом летучей конницы, лейб-гвардейцем?

– Может, ты спросишь у нее сам? – неуверенно предлагаю я.

Он смотрит на меня так, будто я только что вытащила за уши кролика. Из кивера. Пожалуй, если он и не догадался, то начал кое-что понимать. А я, стоящая деревенской свахой посреди трехметровой кухни, где тепло пахнет жареным луком, даже из уважения к Алеськиным чувствам больше не в состоянии удержаться от смеха. И мы смеемся. Оба. Дружно. Очень громко и недостойно.

Владик уезжает домой на следующее утро, потому что, когда у тебя есть младшие братья, полноценные каникулы – непозволительная роскошь. Это хуже, чем дача или грядки. Дети нуждаются в неусыпном контроле, а их родители – в ликвидации сердечной переполненности и компенсации душевной недостаточности.

После полудня ко мне является возмущенная Алеська собственной персоной. Алый румянец негодования полыхает на ее лице.

– Что это? – с досадой спрашивает она, протягивая мне на ладошке испачканную карточку Гусара и кусочек стекла.

– Твоя фотография. Кажется.

– И она была в песочнице! Ведь мы подруги, как ты могла закопать мою фотографию в моем же дворе! Почему ты не отдала ее? Это не смешно. Удачнее шутки не придумала?

Стеклышко очень красивое, сепийного цвета, как старые пленки, замечаю я. Все вместе складывается, как недостающая деталь головоломки.

– Это секретик. Владик, наверное, сделал такой секретик – стеклышко с твоим изображением. Подал знак, что разгадал твою тайну.

– Какую еще тайну…

– Ну… Что он тебе нравится.

– Вот еще! Ничего он мне и не нравится! – говорит Алеська и выбегает на улицу.

Хуже некуда обстояло дело с барашками, они никому не удались, кроме Иринкиной старшей сестры, которая приводила Иринку в костел, как меня Дед, только не за руку, а просто приводила и сидела вместе с нами в лавках, никогда не путала слов в молитвах, прекрасно понимала по-польски, знала Евангелие назубок и, наверное, в будущем готовилась стать монашкой.

Когда нам сказали, что нужно будет нарисовать рождение Иисуса, я обрадовалась. Мне нравится Рождество, и сюжет этот есть на многих иконках, которые собирает Баба, у нее внушительная коллекция, и мы часто ее разглядываем, так что я решила, что скопировать младенца в яслях с Марией и Иосифом не составит труда, и, наверное, многие так решили и довольно легко и быстро срисовали и принесли, кто более, кто менее удачные образы маленького Сына Божьего, но сестра-послушница, проверяя наши работы, неожиданно озаботилась отсутствием овец в хлеву. Давайте дорисуем барашков, сказала она, и мы все растерялись. Вдруг оказалось, что никто не знает, как рисовать, а главное, как уместить их в перспективу наших рукотворных произведений. Вот тут-то Иринкина сестра пришлась как нельзя кстати, поскольку если она все же не станет монашкой, то, вполне вероятно, сможет стать иллюстратором Библии. Она помогла всем без исключения, сидела и рисовала двух-трех барашков пятому, восьмому, четырнадцатому ребенку, стоящему в очереди к ней с раскрытой тетрадкой, как покупатели в молочный отдел гастронома с бидонами.

Позднее я узнала, что пастухи, которые явились поклониться Иисусу, оставили свои стада на пастбище и ни в одном Евангелии не сказано, что в хлеву вообще были овцы, но у нас они были, у каждого в тетрадке, абсолютно идентичные, немного диснеевские, кудрявые барашки, старательно нарисованные Иринкиной сестрой.

Мирт у Бабы в эмалированном баке превратился в настоящее дерево, нимфа Мирсина очень добра, можно рвать, сколько заблагорассудится, в любое время года, мама одолжила мне свой свадебный венок, он называется флердоранж, с веточками мирта выглядит бесподобно. Дни были набиты всякой всячиной, и теперь, после стольких приготовлений, казалось бы, можно наконец угомониться и только ждать, однако с платьем дело обстоит из рук вон плохо, говорит мама, ведь в магазине нет ни атласа, ни сатина, ни шелков, ни кружев никакого цвета, не говоря уже о белом. Белым у нас бывает только лен, прочный, шероховатый, годящийся для износостойкого постельного белья, а не для изящного платья. Помочь здесь сможет разве что оконный тюль, сетует она, ума не приложу, как обстоят дела у настоящих невест.