Валсарб

В тени под жасминовым кустом нравится только лилиям. Самые обыкновенные тигровые лилии без запаха и вкуса растут на Бабиной импровизированной клумбе вдоль забора, от садовой калитки почти до колонки. На лилиях живут трещалки – красные жуки-пожарники. Я меняю их на бронзовок, которых Алеська таскает мне со своего огорода. Они походят на переливающиеся бензиновые пятна, разлитые на мокром асфальте. Сыто копошатся в спичечном коробке, точно живые броши, небрежно покрытые зеленоватым перламутром, а вот в нашем саду не приживаются. Трещалок на лилиях так много, что скоро цветов не останется. Они вредители, но симпатичные и забавно пищат. Когда ладошка захлопывается, они вопят и стрекочут, будто Одиссей с приятелями в пещере при приближении Полифема.

Сидя на ступеньке хатки, я развлекаю себя их звуками, пока учу очередную польскую молитву, записанную кириллицей под Бабину диктовку. Сад наполнен резким светом и сонной негой послеполуденного солнца. Кто-нибудь то и дело подходит набирать воду и бренчит ведрами. Но я хорошо устроилась – с головою в жасмин, аминь, он такой огромный, что меня не видно. Мне некогда заниматься глупостями вроде тех, какими занимаются Владик и Алеська. Символ Веры – длинная и не очень понятная молитва.

Владик тоже гостит у Бабы. Вообще-то, не тоже, потому что я, понятное дело, гощу у Деда. Но кокору Баба печет для нас обоих, и я немного злюсь. И на Бабу, и на кокору, которую почти никогда не готовят для меня одной, и на Алеську, чего уж там. Ходит вокруг да около Владика, пока он сидит, как маленький, в песочнице с ее младшим братом, а ведь ему почти двенадцать, он самый старший в округе. Я его сестра, между прочим, мог бы и со мной посидеть. Но он меня не ценит. Хотя в нашей семейной игре я всегда выбираю его. Это шуточная игра, но я не нахожу ее смешной: люди, я заметила, обожают демонстрировать свои предпочтения. Когда мы бываем у дяди Мити, взрослые разговоры рано или поздно заканчиваются одинаково. Одинаково глупо. Папа говорит: я забираю себе маленького. Мама говорит: я забираю себе Сашу. И когда Владик картинно разводит руками и вопрошает, кто же возьмет его, разумеется, этим кем-то оказываюсь я. Но в гостях у Бабы за целый день он перебросился со мной лишь парой ничего не значащих реплик, стало быть, куда больше его занимает лепка куличиков для брата той, которая строит ему глазки.

Я пытаюсь повторить молитву, но польские слова несутся створоженными клочками по закоулочкам моего сознания и вылетают вон. На их место непрошено и без стука являются зеркальные, волшебные: в аду – удав, восторг – грот сов, завиток – кот и ваз, парк – крап, великая – я аки лев. От них клонит в сон, сон – нос, летаргия – я игра тел.

Где-то между мирами нави и яви появляется тонкая поролоновая прокладка и упаковывает меня, как посылку, отправляет в ссылку миражей, приклеивает марку, на которой изображена арка, я триумфально держу ее под жидкие аплодисменты шагов.

Калитка не скрипнула, и она застала меня врасплох.

Враз – плох становится тот, кто умудряется узнать твою тайну. Тайна заключается в том, что ты дремлешь с запрокинутой головой и малопривлекательно открытым ртом средь бела дня, а если точнее, раннего вечера, забывшись, как младенец в коляске, спишь прямо на улице, с тетрадкой на коленях, выбившись из сил и окончательно проиграв в схватке со словами. Ты должна мне помочь, говорит она тебе, то есть мне, развалившейся, как мешок груш, поперек входа в сад.

Карусель из ветвей и листьев вращается над головой, реальность лягает меня в грудь, потом старательно пытается поставить на ноги, терпеливо предлагает в качестве точки опоры то ступеньку, то стену хатки, недоумевать некогда, я торжественно киваю невпопад, я слушаю Алеську.

– Отдай это Владику, пожалуйста… – Алеська протягивает небольшой бумажный огрызок.

Я беспомощно смеюсь, окончательно приходя в себя.

– Он, по уши в песке, сидит сейчас посреди твоего двора. Почему ты не сделаешь это сама?

– Потому что он решит, что я бегаю за ним и навязываюсь.

– Разве, если это сделаю я, он так не решит?

На огрызке изображена Алеська. Вырезанная смелыми ножницами из новогодней фотографии с Дедом Морозом. В первоисточнике она сидела у него на коленях. Поэтому сейчас колено Деда Мороза предательски торчит у Гусара между ног. Гусар – это Алеська. Я догадываюсь, почему на ней столь экстравагантный карнавальный костюм. Думаю, это имеет непосредственное отношение к тому, что у Алеськи есть старший брат, тоже, возможно, некогда бывший Гусаром.

– Он сможет смотреть на меня. А значит, не забудет.

Как человек, которому пока не знакомы сильные чувства, я испытываю к Алеське легкое презрение. Но еще и жалость, и невесть откуда взявшееся желание помочь. Однако это не отменяет того, что ее поступок кажется мне несусветной глупостью.

– Может быть, тебе нужно просто с ним поговорить? – робко предлагаю я.

– Вот еще. Тогда он точно решит, что я вешаюсь ему на шею. А ты скажи ему, мол, так и так, это моя подруга Алеся, возьми себе на память ее карточку.

– А если он не захочет?