Валсарб

Две минуты по диагонали. От книжного до сквера, минуя кинотеатр, минуя унылые холмики несчастных евреев, по непонятной причине огороженные в последнее время. Две минуты от книжного до Тебя. Теперь я знаю, как Тебя зовут, и знаю, почему Ты так печален. Твоего имени действительно нет на плитах, я всегда это знала. И Ты хотел бы это изменить. Вот только Твоя тетя считает иначе, я прочитала это на последней странице ее «Воспоминаний», ей указали совсем другое место, понимаешь, место, где Ты якобы лежишь, и мне никто не поверит, если я приду и скажу, что на самом деле Ты стоишь здесь и смотришь на озеро, и разговариваешь со мной во сне, ведь Ты же никому не покажешься, я знаю, потому что кое-что уже смыслю, к тому же куда я приду? Куда я могу пойти? В белый дом-исполком, в музей, в военкомат? Я хочу Тебе помочь, ведь Ты – мой самый лучший друг, но нет ни одной живой души, которая мне поверила бы.

Сколько нужно времени, сколько часов / недель / месяцев должно миновать, чтобы кошмары перестали преследовать, сгладились, свернули свое представление, свой черный удушающий матрац и убрались восвояси, к другим, в тот чужой сундук, из которого уже не выберутся, потому что у меня нет сундука, где я могла бы их запереть, но он есть у бабы Хани. Каждую ночь он сбрасывает с себя покрывало, лежащее на его крышке, яркое домотканое покрывало в полоску, немного колючее на ощупь и неприятное к телу, сбрасывает откидную крышку с тяжелым блестящим замком, сбрасывает жестяные скобы и филигрань и обнаруживает лежащую внутри игрушечную Алю, которую я боюсь, которую хочу забыть, закрыть, но у меня нет ключа, ведь это не мой сундук, это бабы Хани сундук.

Моя память – будто навязчивый слепень, укуса которого пытаешься избежать. И вот уже мама снова говорит, что бантик нужен белый, розовый не подходит, нужен белый, непременно, и с ней снова никто не спорит, только вторят какие-то чашки за стенкой, позвякивая, пока их составляют в шкаф, потому что даже во время горя невозможно игнорировать потребность в хлебе насущном или в чае с печеньем, ее никто не слушает, только я опять думаю, что на платье розовые цветы и бантик с ними вполне гармонирует, пока мама раздраженно, словно в ответ на мои мысли, повторяет, что бантик нужен белый, и в ее руках, откуда ни возьмись, вдруг возникают мельтешащие метры белого капрона, она наклоняется к Але так близко, что, кажется, готова улечься рядом, я отвожу глаза, до оторопи изумляясь маминой смелости, как она не боится такую Алю, которая не может быть Алей, но кем-то все же является, выхожу за дверь, каждую ночь, снова и снова выхожу за дверь, вижу бесчувственную тетю в другой комнате, лекарства на тумбочке, которые ей дают, чтобы она спала и ничего не помнила, чтоб ее не заботили бантики, не беспокоили тошнотворные запахи, вижу догорающую свечу, вижу икону с сердцем Иисуса, все остальное поглощает тьма.

Что сохранится, что я забуду, связанное с тобою, буду ли помнить эти узоры на этих обоях?

Каждую ночь меня теряют во сне, и я охотно теряюсь, растворяюсь в толпе незнакомых уличных зевак, подальше, там, где можно остаться никем не замеченной, включая фотографа, и исподтишка изучать пробужденную, похожую на подростка двадцатисемилетнюю Алину маму, утопающую в своем черном одеянии, Деда с огромным крестом в руках, папу со слезами на загорелых щеках, маму, которая так и норовит скрыть Алю от посторонних глаз за суетливыми движениями рук. Она расправляет белый бант, расправляет складки платья, расправляет цветы в венках, поглаживает кукольные ладошки холмиком, и я невольно поглаживаю и расправляю подол своего испачканного голубого платья, в котором хожу три дня, потому что не знаю, что надеть, никто мне этого не сказал, со мной вообще никто не разговаривает, впрочем, не только со мной, каждое слово сейчас весит приблизительно как шкаф, в этом сне так же сложно говорить, как в обычных – кричать. Толпа превращается в лавину человеческих тел, голоса колокольным перезвоном озвучивают два слога одного слова: А и догоняющий его Ля, а в остальном тихо, никто не поет невыносимых песен, пока Алю несут к просто людям на Просто Кладбище, каждую ночь всю дорогу несут на руках там, где обычно ездят, прямиком к огромной яме, которая поглотит эту девочку-ангелочка, эту девочку, точно принцессу, хорошенькую такую, платье-то ты видела, до чего красивое платье, горе-то какое, надо же, я и цветов в Валсарбе столько не видела никогда.