Валсарб

Раздел IV. Структура и динамика научного познания. На этой странице учебника кто-то до меня поставил бурое пятно, наверное, пролили чай, увлекшись практическими методами исследования, в рамках которых отдельно выделяются методы наблюдения и самонаблюдения, позволяющие экспериментатору установить эмпирический факт.

Нет никаких сил и желания иметь дело с объективной реальностью, подняться на бетонное крыльцо, войти на веранду и встретиться со всем этим лицом к лицу. Установить эмпирический факт.

Прильнув к стене, я сливаюсь с дощатым фасадом дома, ведя ладошками по излюбленным лабиринтам жучков-древоточцев, миллиметр за миллиметром переставляя каменные ноги в направлении маминого голоса, нечленораздельных причитаний и банок с охапками живых цветов.

Нужно только заглянуть, всего лишь заглянуть, убедиться, что это неправда, потому что это не может быть правдой, и тогда, быть может, эта странная боль в грудной клетке, подобная тому, как жжется лимонный сок, случайно попавший в заусенец, закончится, растворится, исчезнет. Происходящее решительно слишком сложно для моего понимания. В этот абсурд нужно плеснуть хоть немного чего-то привычного. Вот ступенька. Она привычная. Мы сидели на ней с Алей в прошлом году и ели какие-то ягоды. Что это было? Это были какие-то ягоды. Неважно. Ягоды – это привычное.

Я иду так медленно, что и не иду вовсе, просто ползу по стене. Меня трясет, словно в лихорадке, когда я прохожу веранду с огромной ромбовидной крышкой. Оказавшись у входной двери в комнату, жмурюсь и решаю, что буду смотреть на маму, только на маму и ни на кого больше, и ни на что больше, это совсем не трудно, взгляд сразу упирается в мамину спину, которая содрогается в рыданиях над платьем, не успевшим получить высшую награду на «Мини-мисс», смотреть только на маму – легко, поскольку в комнате только мама и тошнотворный запах венков. Но, разумеется, в комнате не только мама, приходится отступать и жмуриться снова.

Все в точности так, как на моей миниатюрной копии «Железной дороги» Мане, где и в помине нет никакого прибывающего поезда, он и в оригинале-то не на главных ролях, а у живущей на моей полке картинки вообще смещен фокус. Мне, как той маленькой девочке, так же любопытно, что скрывается за решеткой по ту сторону, но в отличие от нее страшно, страшно, что дым рассеется и меня раздавит приближающимся составом.

этонеаля, этонеаля, помнишь, ты смотрела сказку про куклу наследника Тутти, у нее было странное имя, неважно какое, помнишь, она спала в коробке, такой же большой коробке, ты можешь подойти и проверить, окажется, что это кукла, вот увидишь, этонеаля, на самом деле Аля куда-то убежала, обиделась и убежала доказывать кому-то, что у нее самая лучшая Барби, что она будет самой красивой невестой, что она будет

Солнечный свет проникает в каждый угол дома, во все закоулки на улице, беспристрастно обнаруживает недостатки, преувеличивает достоинства, не оставляет ни малейшего шанса удачно спрятаться, но прятаться нет нужды. Меня никто не ищет. Меня никто не замечает. Даже чужой, случайный взгляд не задерживается на мне. Люди приходят, молча оставляют в комнате страха смердящие гнилью, моментально увядающие цветы, венки с невыносимой летом хвоей или уродливые корзинки и поспешно удаляются.

Почти никто не плачет, ужас происходящего настолько велик, что сковал все живое: этих людей, этот дом, эту улицу.

По детям нельзя плакать, говорит Баба и утирает лицо, такое мокрое, точно она попала под дождь. Иначе детские души тонут в наших слезах, а должны летать вместе с ангелами.

Мне это уже снилось. Но где? Когда?

Дед неловко обнимает ее за широкие плечи и открывает калитку, я хочу попросить их взять меня с собой, мешкаю, и они уходят, даже не взглянув в мою сторону.

Можно пойти и переждать в бане, решаю я, маленькой лачужке, спрятанной за гаражом, с настолько низким дверным проемом, что даже мне пришлось наклониться, переступая порог, когда мы однажды с мамой и тетей пришли туда мыться. Прятаться нет нужды, но я не в силах находиться в доме. Торопливо пересекая двор, я замечаю ползущую по земле зеленую гусеницу, нужно быть очень большой гусеницей, чтобы я ее заметила, ведь я не часто вижу что-то дальше собственного носа, и не то чтобы мне было до нее какое-то дело, просто насекомые неизменно вызывают во мне чувство брезгливости и отвращения, я понимаю, что все мы – твари Господни, но не в состоянии постичь умом их тайной жизни в непосредственной близости от человека. У гусеницы какие-то дела, заботы, какая-то работа, она для чего-то нужна, коль она творенье Божье. Она куда-то ползет, зеленая и целеустремленная, она живая, а Аля – нет. Это мошенничество, это ловушка, кто-то что-то напутал, перепутал дароносицу, которая всем нужна, которой я нужна, с жертвой.

Баня, разумеется, заперта, кто станет держать баню открытой в четверг, в такой час, но к себе домой я тоже не могу пойти. Мама, возможно, и согласилась бы, выдала бы мне быстрое и нервное разрешение на уход, но непонятно, где страшнее: со всеми – здесь или одной с Ними у себя дома.