Вальтер Беньямин – история одной дружбы

«Дорогой Вальтер,

твоё последнее письмо лежит передо мной, и из него я, к моей радости, могу извлечь и кое-какие сведения о тебе и настоятельно прошу тебя понять, что хорошего не бывает слишком много и что известная темнота и проблематика метафизики и таких родственных ей наук, как политика и мораль, может быть приятнейшим образом дополнена светом твоей автобиографии. Прими это признание близко к сердцу и пиши мне, как и где ты живёшь. Доверительное сообщение о новом сближении между тобой и Дорой – пусть даже зачаточном – сильно волнует меня. Одним из наиболее радостных событий моей собственной жизни было бы просветление страшной и хаотичной тьмы, в которую ваши отношения были погружены в последнее время. Никто из свидетелей ваших более счастливых лет не может поверить, что всё это было неизбежно. Нельзя было доводить дело до того, чтобы ваша жизнь так беспомощно вверглась в унизительную игру озлобления. Это единственное, что заставляло меня в эти годы сожалеть о том, что я не оказался в Германии – осмелюсь утверждать, что если ваш развод был неизбежен, я бы всё-таки избавил его от катастрофичных сопровождающих обстоятельств. О банкротстве Ровольта я узнал только от тебя. “Литературный мир”³³⁹ сюда больше не приходит, и я сталкиваюсь лишь с некоторыми более или менее мрачными продуктами немецкой реакции. Но всё равно меня удивляет, что ты не можешь пристроить свои эссе во многих издательствах. Я допускаю, что первый том своих критических разборов ты посвятишь памяти Гундольфа. Но в любом случае ты должен написать планируемую тобой статью о Кафке так, чтобы она нашла место в этой книге, поскольку с моральной точки зрения немыслимо, чтобы ты издал книгу критического содержания, которая не вводила бы Кафку в круг рассматриваемых тем. Поскольку ты требуешь от меня “намёка” относительно этого дела, я могу лишь сказать, что у меня до сих пор нет тома его наследия и я знаю оттуда лишь две вещи высочайшего совершенства. Но “разрозненные мысли” о Кафке у меня, разумеется, есть, однако они касаются положения Кафки не в континууме немецкой (там у него нет никакого положения, относительно чего сам он, впрочем, нисколько не сомневался; как ты, наверное, знаешь, он был сионистом), а в континууме еврейской словесности. Я бы тебе посоветовал начинать всякое исследование о Кафке с Книги Иова или хотя бы порассуждать о возможности Божьего суда, который я считаю единственным предметом сочинений Кафки [!]. Ведь это, по-моему, те же исходные точки, из которых можно описывать языковой мир Кафки, который в своём сродстве с языком Страшного cуда представляет собой прозаическое в его самой канонической форме. Мысли, высказанные мною – как ты знаешь – много лет назад в тезисах о справедливости, в их связи с языком можно считать путеводной нитью моих рассуждений о Кафке. Для меня загадка, как ты, будучи критиком, хотел обойтись, не поместив в центр работы учение, называемое у Кафки законом, и не сказав что-нибудь о мире этого человека. Пожалуй, именно так должна была бы выглядеть – если бы оно было возможным (однако это – гипотеза самонадеянности!!) – моральная рефлексия галахиста, который захотел бы попробовать языковую парафразу Божьего суда. Здесь говорит мир, в котором спасение не предвидится – поди же объясни это гоям! Я думаю, в этом пункте твоя критика будет столь же эзотерической, как и её предмет: столь беспощадно, как здесь, свет Откровения ещё не горел. Это теологическая тайна совершенной прозы. Ведь тот грандиозный тезис, что на Страшном cуде речь идёт, скорее, о законах военного времени³⁴⁰, исходит, если не ошибаюсь, от самого Кафки. Посылка с “Опытами” Брехта пока не пришла. Если тебе повезёт получить ещё один экземпляр нового тома перевода Пруста, надеюсь, ты переправишь его мне. Я, со своей стороны, послал тебе на прошлой неделе одну немецкую статью немного мудрёного содержания вместе с рецензией на книгу. Сейчас много моих материалов – почти десять печатных листов – находится на рассмотрении в журналах, но публикуются они медленно. Одна большая работа на иврите, скорее даже книга – по истории одного terminus technicus каббалы, публикуется медленно, но верно вот уже полгода в ежеквартальнике университета. Хочу побольше писать по-немецки, поскольку ни один историк религии не в состоянии читать на иврите. Тогда как, наоборот, мои иерусалимские чародеи могут отведать моих разоблачений только на иврите.

На твой скромный вопрос, поставленный напоследок, как расценивать последний конгресс сионистов, к сожалению, можно ответить только описанием безотрадной ситуации, в которой он нас оставил. По правде говоря, радикальное расхождение между моей сионистской интенцией (которую характеризуют как ориентированную на обновление еврейства и религиозно-мистическую, и с этим я согласен) и сионизмом эмпирическим, который исходит из невозможного и провокационного искажения мнимого политического “решения еврейского вопроса”, стало очевидным по событиям последних двух лет, нашедшим кульминацию в постановлениях этого конгресса. Конечно, сионизм как движение стал существенно шире, нежели его эмпирическая организационная форма, но как-никак все эти годы для людей вроде меня существовала возможность продвигать наше дело – которое, видит Бог, изначально не имело ничего общего ни с англичанами, ни с арабами – в рамках этой организации или, точнее: это было для нас безразличным (по крайней мере, с 1920 года), поскольку истинное историческое событие сионизма в любом случае было легитимно. Но в последние годы в сионизме проявились сугубо реакционные силы – и в политическом, и в моральном отношении, и на конгрессе дошло даже до постановлений, касающихся этой стороны дела, и с тех пор для меня и многих других обострился кризис в отношении к этому вопросу. Ведь я не верю, что существует некое “решение еврейского вопроса” в смысле “нормализации” евреев, и, конечно, не верю, что этот вопрос в таком смысле можно решить в Палестине – мне было ясно с незапамятных времён лишь то, что Палестина необходима – и этого было довольно, даже если от здешних событий можно было ожидать чего угодно: никакая сионистская программа никому здесь рук не связывала. На сей раз всё сложилось иначе. Вследствие выдвинутого небольшим иерусалимским кругом, к которому принадлежу и я, требования о чёткой ориентации сионизма по отношению к арабскому вопросу, но, конечно, из другой, не внешнеполитической точки зрения; вследствие фантастической, тебе вряд ли известной травли, которая велась против нашей позиции с 1929 года, теперь приняли открыто направленную против нас резолюцию о так называемой “конечной цели” сионизма, вследствие чего – называя вещи своими именами – мы, собственно говоря, автоматически уже не предстаём в качестве “сионистов” в смысле организации. Правда, худо-бедно проводится представленная нами (эти “мы” не насчитывают и двадцати человек, здесь их называют “интеллектуалами без корней”, которые, однако, обладали большим влиянием) внешняя политика, пусть даже слишком поздно и при отрицании нашего авторства, но поскольку ей не соответствует никакой внутренней позиции, а дело как раз в ней, она остаётся пустой скорлупкой. Да, против Магнеса и преподавателей университета, которые, скажем кратко, держат знамя Ахада Ха’ама, была принята фантастически реакционная резолюция (правда, при жесточайшем сопротивлении, причём досталось по первое число социалистам – с которыми мы находимся в тяжёлом конфликте, поскольку мы ставим им в упрёк реакционную арабскую политику, за что на нас страшно обижаются), заткнувшая нам рот – впрочем, эта резолюция никогда не получит реального значения, разве что всякий немецкий антисемит теперь с успехом может на неё сослаться, если захочет потребовать “чистки” университетов от неугодных теоретиков. (Конгресс сионистов уж никак не является авторитетной инстанцией для университета.)

Что это за силы, которые ведут сионизм к краху, сказать можно, но не знаю, поймёшь ли ты меня: сионизм одержал победу над самим собой, упав замертво. Он предвосхитил свои победы в области духа и тем самым утратил силы одержать их в физической сфере. Он выполнил функцию, притом с чудовищным усилием, на которое он не рассчитывал. Мы победили слишком рано. Наше существование, наше печальное бессмертие, бесповоротно стабилизировать которое собирался сионизм, вновь лишь временно – на два следующих поколения, но ужасной ценой. Ещё не достигнув воссоединения с жизнью страны и языка, мы потеряли силы на том поле, где не собирались сражаться. Когда сионизм побеждал в Берлине, т. е. с точки зрения нашей задачи в пустом пространстве, победить в Иерусалиме он уже не мог. Требование, которое история поставила перед нами, уже давно удовлетворено – правда, мы этого не заметили, и оказывается, что историческая задача сионизма – совершенно иная, нежели та, что он ставил перед собой. Отчаяние побеждающего вот уже долгие годы является поистине демоном сионизма, который, может быть, – самый значительный всемирно-исторический пример той таинственной закономерности, с которой сказывается пропаганда (субстанция нашего поражения). Горы статей, в которых интеллигенция документировала нашу победу в сфере видимого ещё до того, как она была решена в области невидимого, а именно – в обновлении языка, представляют собой настоящую Стену Плача нового Сиона. Ибо речь теперь идёт не о том, чтобы спасти нас – утешением в несправедливой победе может быть только забвение, – а о том, чтобы прыгнуть в бездну, разверстую между нашей победой и действительностью. В пустом увлечении призванием, ставшим публичным, мы сами накликали силы разрушения. Наша катастрофа началась не там, где призвание кормится от своей профанации, не там, где общность развивается в своей законной укромности, а там, где заманившая нас измена тайным благам стала позитивной стороной демонической пропаганды. Она разрушила зримость нашего дела. Встреча со Спящей красавицей состоялась при многочисленных платных зрителях вместо того, чтобы завершиться объятиями. Сионизм пренебрёг ночной темнотой и перенёс зачатие, которое должно было стать для него всем, на мировой рынок, где вовсю светило солнце и где чувственность живого выродилась в проституирование последними остатками нашей юности. Это было не то место, которое мы искали, и не тот свет, от которого мы могли зажечься. Между Лондоном и Москвой по пути к Сиону мы заблудились в пустыне Аравии, и наша собственная hybris³⁴¹ отрезала нам путь, ведущий к народу. Нам остаётся лишь продуктивность погибающего, который узнаёт себя. В ней я погрёб себя на долгие годы. Ибо, в конечном счёте, где должно крыться чудо бессмертия, если не здесь? Засим вновь возвращаемся к Кафке!

Сердечный тебе привет, и прости меня за краткость в выражении столь бесконечной темы, и если ты уже не хочешь или не можешь отвечать, то пришли хотя бы почтовую открытку с твоим портретом и собственноручной подписью. Твой Герхард».