Вальтер Беньямин – история одной дружбы

Вальтер очень много работал. О его внутренней ситуации в эти месяцы, когда у него было достаточно поводов для подведения итогов, красноречиво свидетельствует его очерк «Агесилай Сантандер»³⁸¹, который я подробно обсуждал в другом месте[17]. Его главную работу тогда составляла та первая статья о социальном положении французского писателя, которую заказал ему Институт социальных исследований и которая заняла первую половину года. Сколь бы тесно он ни связывал себя с работой этого института, смиряясь с дополнительными нагрузками, первое же его доверительное высказывание на этот счёт не скрывало сдержанности его отношения. В первом письме с Ибицы Беньямин писал: «Эта статья, по сути, чистое мошенничество, приобретает некую магическую маску лишь благодаря тому, что мне приходится писать её почти без всякой литературы, – в Женеве-то [местопребывание Института] её смело можно носить, но перед тобой я её сниму». Уже часто бывало с литературными заказами Института, что темы мало радовали Беньямина, но готовый текст всё-таки приносил ему удовлетворение, какого нельзя было ожидать при его первоначальных сетованиях. Упомянутая статья была «отвоёвана с кровью» в сложнейших условиях. «Что-либо неуязвимое здесь сделать невозможно. Однако я полагаю, что – несмотря на это – мы получаем представление о таких связях в этом деле, которые до сих пор распознать было не так просто». Когда год спустя статья вышла, она привела к письменной дискуссии между нами, которая по тону была умеренной, а по сути – довольно острой с обеих сторон.

Ибица, бухта Сан-Антонио, 1933 г.

Жан Сельц (слева), Поль Гоген (внук художника), Вальтер Беньямин и рыбак Томас Варо (в шляпе)

Вальтер Беньямин. Пальма-де-Майорка, 1933 г.

Архив Академии искусств, Берлин

Между тем, друзья Беньямина в земле Израиля обдумывали, как бы переправить его туда на длительное время. Вальтер реагировал на это, а также на приглашения – например, Китти Штейншнейдер приглашала его в Реховот³⁸², где она тогда жила с мужем – в принципе, всегда положительно, но в конкретных случаях всегда находил причины удержаться или отложить поездку. Аналогичная ситуация повторилась в 1935 году, так и не дойдя до ощутимых шагов.

Когда в 1933 году Беньямин вернулся в Париж, он был там в тяжёлой экономической ситуации, а при попытках её улучшить лишь отчётливее осознавал её унизительные аспекты. Нельзя забывать, что в этой ситуации предложение Института предоставить ему прожиточный минимум за работу должно было служить чем-то вроде спасительного якоря, а ориентация на работы, к которым побуждал его Институт, была жизненной необходимостью. Не надо упускать из виду, чтó стало бы с ним в Париже без помощи, которую оказывали ему Фридрих Поллок и Макс Хоркхаймер – несомненно, направляемые тем, что Адорно понимал ситуацию Беньямина и его уникальность.

Здесь также удивительным образом сохранялась та сила духовной концентрации, о которой я говорил ещё при описании предыдущих кризисных ситуаций. То, что как раз в это время, наряду с работами для Института, Беньямин вернулся к размышлениям о Кафке³⁸³, которые буквально лежали поперёк упомянутых работ, доказывает, насколько важны для него были эти соображения. Сколь бы явно его мысли – в том виде, как он их выражал – ни были включены в новую систему координат, он ещё оставался, по существу, расположен к такому ходу рассуждений, в каком эта система не могла иметь ни малейшего значения. Нигде это не проявилось отчётливее, чем в мыслях по философии языка в широком смысле и в тех соображениях о Кафке, где его «лик Януса», как он охотно его называл, приобретал явные контуры. Одну сторону здесь образовывал Брехт, другую – я, и Беньямин не делал из этого тайны передо мной. Он выпытывал, чтó я думаю о Кафке, и мои мысли были диаметрально противоположны мыслям Брехта, которые Вальтер записывал из его уст. В мае 1934 года он писал мне: «Твои особенные, происходящие из иудаистских взглядов воззрения на Кафку [имели бы] для меня при этом предприятии колоссальное – чтобы не сказать незаменимое – значение». Не иначе дело обстояло и в философии языка, хотя здесь ему было легче представить свои мысли со стороны социологии языка. При возобновлении работы о пассажах, к которой Институт социальных исследований проявил в 1934–1935 годах позитивный интерес, поначалу прямо-таки ошеломивший Вальтера, лингвофилософские тенденции явно отступили на задний план по отношению к историко-философским.