После моего возвращения в Иерусалим Беньямин нетерпеливо ожидал не только подробного доклада об Америке и об Институте, обижаясь на меня за задержку с этим в конце сентября 1938 года, но и результатов моего посредничества у Шокена. Последний в это время был в отъезде, и я смог поговорить с ним лишь в конце 1938-го и в начале 1939 года о моём предложении заказать Беньямину книгу о Кафке. Но оказалось, что Шокен, которому я дал почитать разные работы, среди которых – неопубликованная статья о Гёте, полный текст большой, лишь наполовину напечатанной статьи о Кафке и письмо ко мне о Кафке, – вообще не воспринимает Беньямина. Это меня ошеломило, ведь я ожидал встретить у него понимание такого мыслителя, и в двух или трёх долгих беседах я пытался объяснить ему, чтó я вижу в Беньямине и как представляю себе разрешение очевидной раздвоенности в его сочинениях. Однако Шокен издевался над этими сочинениями и категорически отказался поддерживать Беньямина; его речь сводилась к тому, что Беньямин – нечто вроде выдуманного мною пугала. Об этих печальных беседах с Шокеном я не мог рассказать Беньямину, не огорчив его, и мне пришлось ограничиться лишь сообщением о результате. Но ещё до того, как я сделал это, положение Беньямина обострилось с двух сторон. В ноябре 1938 года журнал отклонил публикацию написанной летом работы о Бодлере, и в феврале 1939 года – предлагая прислать мне эту рукопись на отзыв – он написал, что должен незамедлительно приступить к продолжению работы, которая превратилась в переработку отвергнутой главы или её новое написание с другим мотивом. Кроме имеющейся у него очень подробной критики, проведённой Адорно, он обещал учесть в работе и мою позицию. Впрочем, Вальтер ожидал, что моя критика «будет, вероятно, сходна в существенных чертах» с критикой Адорно. Но к деликатному положению, в каком он оказался из-за этого отказа, примешивался ещё один момент. 14 марта Беньямин написал мне следующее письмо, потрясшее меня так, что невозможно подобрать слова, особенно в контексте провала моих хлопот у Шокена: