Вальтер Беньямин – история одной дружбы

Ходить Беньямину было трудно, быстро передвигаться он не мог, но он был в состоянии проводить на ногах много времени. Наши продолжительные прогулки по холмистой сельской местности под сенью туй, миндальных и рожковых деревьев длились ещё дольше из-за разговоров, поскольку во время беседы Беньямин то и дело останавливался. Он признавался, что ходьба отрывает его от размышлений. Увлёкшись чем-нибудь, он всегда приговаривал: «Смотри-ка, смотри-ка!». И в этот момент я понимал, что он сейчас задумается и, следовательно, остановится. Иногда, словно подтверждая собственные слова, он произносил: «Так-так!». Но даже если он разговаривал с немцами по-немецки, он всё равно время от времени вставлял в речь французское «Смотри-ка, смотри– ка!». За это молодые, не слишком учтивые немцы и прозвали его «Смотри-ка». Гуляя по полям и деревням, мы заглядывались на красоту и внешнее благородство местных крестьянок – они двигались так, что их длинные плиссированные юбки как-то своеобразно колыхались, по-видимому, из-за того, что под подолом они носили восемь-десять нижних юбок. Мысль о количестве этих нижних юбок Беньямина очень занимала. Однажды он спросил у какого-то крестьянина, зачем они были нужны. Тот ответил: «Когда женщины работают в поле, им приходится наклоняться. И если кто-нибудь на них смотрит, то с нижними юбками гораздо удобнее». Беньямин сказал: «Смотри-ка, смотри-ка», – и сделал из разговора с крестьянином вывод. «Он прав, – заключил Беньямин, – относить целомудрие к категории удобства – это очень верный подход». Таким образом, его мысль отталкивалась от маленького наблюдения, от детали, уходя очень далеко и подпитывая разговор соображениями весьма личного характера.

Он очень любил строить всевозможные теории. Иногда меня это даже раздражало, поскольку складывалось впечатление, что эти теории ещё не совсем устоялись у него в уме и что он, если так можно выразиться, испытывал их на мне. Однажды он поведал мне об одной любопытной концепции, согласно которой все слова, независимо от того, на каком языке они написаны, по форме написания соответствуют тому, чтó они означают. Эта мысль звучала не слишком убедительно. Мне казалось, что некоторые слова в одном языке графически похожи на их антонимы в другом языке. Например, испанское слово mas («больше») скорее похоже на французское слово moins («меньше»), чем на слово plus («больше») – во всяком случае, гостиничный повар в Ибице, хвалясь своими знаниями французского, всегда говорил мне, подавая блюда: «Не желаете ли меньше?». «Если бы слово “кастрюля”, – объяснял я Беньямину, – означало в каком-нибудь другом языке “кошку”, Вы бы, скорее всего, стали утверждать, что оно похоже на кошку». Он задумался (переспорить его было нелегко). «Возможно, – согласился он, – но оно было бы похоже на кошку лишь настолько, насколько сама кошка похожа на кастрюлю».

Иногда он останавливался, чтобы обдумать какое-нибудь слово и изучить его, а затем обнаруживал в сочетании слогов очередное неожиданное значение. Однажды вечером, придя ко мне домой, он обратил внимание на один цвет, который по чистой случайности доминировал в комнате с белыми стенами. Этим цветом был красный. Множество букетов – розы, гвоздики, цветы граната – переливались всеми оттенками красного, и их дополнял багровый тон крестьянского платка, который казался ещё ярче при свете лампы. Беньямин тотчас же обозначил функцию этой комнаты: «Лаборатория, целью деятельности которой является исследование тайны красного цвета».

Затем он произнёс немецкое слово Rot («красный»): «Rot, – сказал он, – это слово, точно бабочка, садится на каждый оттенок красного цвета». Чуть позже он заметил тот самый красный платок: «Для меня он занимает место между “torche”⁴⁵⁵ и “torchon”⁴⁵⁶». Таким образом он объединил два слова, раздельное употребление которых отдалило их от общей этимологии (латинского слова torquere – «скручивать в жгут»). Эти рассуждения я привожу здесь потому, что они кажутся мне очень характерными для необычного мышления Вальтера Беньямина, и потому, что они лучше любых сомнительных цитат демонстрируют ход его мысли: поиск реальности, отражающий его пристрастие к исследованиям, благодаря которому он никогда не позволял себе пренебречь формой ради содержания, будь то в области литературной или же исторической критики. Одаривать слово крыльями, через столкновение двух слов выявлять их близкую связь, заставлять понятия раскрывать своё тайное значение – вот в чём заключалась для него одна из основных задач писателя.