Вальтер Беньямин – история одной дружбы

«Рассказчик» – это также единственная работа Беньямина – по крайней мере, из тех, что были опубликованы – в которой упоминается Ибица. Он повествует о суровом предостережении, предназначенном всякому, кто взглянет на куранты собора Ибицы (а не на циферблат солнечных часов, как ошибочно указывает Беньямин) и увидит там надпись: Ultima multis (Для многих – последний)⁴⁶².

Мне помнится, что Беньямин уехал с Ибицы в конце осени. Сгущающиеся над Германией тучи очень беспокоили его. Я остался на Ибице до конца декабря и вернулся в Париж, прежде проведя некоторое время в диком уголке испанских Пиренеев неподалёку от Андорры, где я катался на лыжах. Задерживаться в Париже больше чем на три месяца я не собирался. Мне не терпелось вернуться на Ибицу.

В конце марта 1933 года я получил письмо от Феликса герата из Сан-Антонио, где тот провёл зиму. Нёггерат давно дружил с Беньямином – они и Райнер Мария Рильке вместе учились в Мюнхенском университете. В письме были следующие слова: «Вот уже несколько месяцев мы не находим себе места из-за событий, которые давно ожидались, но совсем недавно стали реальностью. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду Германию… Каждое сообщение оттуда приносит нам новые тревоги. Последнее письмо мы получили от нашего друга Беньямина, который сейчас почти перестал выходить из дома – и у него есть все основания на то, чтобы считать подобное приключение опасным».

Через несколько дней Вальтер Беньямин приехал из Берлина в Париж. Я принялся расспрашивать его о Германии. Он мне сказал, что в нынешние времена, когда какой-нибудь немец говорит о культуре, то хочется нащупать в кармане револьвер. Я предложил ему остановиться у меня, а 4 апреля мы вместе сели в поезд до Барселоны. Там мы провели несколько дней перед отъездом на Ибицу. Вечера мы коротали в Barrio chino⁴⁶³, который был тогда ещё тем незабываемым дореволюционным Barrio chino. Необузданный люд заполнял исчезнувшие сегодня кабаре: бары «Дю Маншо» с фламенко, «Сакристан» и «Ла Криолла» с невероятно красивыми мальчиками, переодетыми в вечерние платья, «Севилья» с обнажёнными певицами. На улицах и в грязных подворотнях дети нагло пытались продать «свеженькие часы» (только что украденные).

В Ибице я вновь въехал в мой дом на улице Конкиста, расположенный в верхней части города и окружённый садом, в котором росло вдоволь гранатов и табака. А Беньямин вернулся в свою бухту Сан-Антонио, куда и сам я нередко наведывался.

Именно той весной Беньямин прочитал мне свои детские воспоминания, которые представляли собой серию довольно коротких текстов, объединённых под заголовком «Берлинское детство»⁴⁶⁴. Он читал и сразу же переводил мне прочитанное. Его владение французским было достаточным для того, чтобы я мог следовать за ним по порой очень извилистым тропам его мысли. И всё же многие отрывки оставались неясными, потому что у него не получалось подобрать французские аналоги для некоторых выражений или слов. Именно тогда я и решил взяться за подготовку французской версии «Берлинского детства», над которой я стал трудиться, руководствуясь его тонкими, но требовательными замечаниями. Работа эта была длительной и сложной. Пьер Клоссовски, который позже тоже работал с Беньямином (над переводом его эссе о «Произведении искусства в эпоху его технической воспроизводимости»⁴⁶⁵), знает, через какие филологические препоны приходилось проходить переводчикам. Ибо Беньямин не допускал даже малейшего расхождения с его мыслью в выборе слов для перевода. А если приходилось признаваться, что какое-нибудь употреблённое им слово не существует во французском языке, то он так огорчался и переживал, что становилось совершенно не по себе. Поэтому мы часами обсуждали самые незначительные слова или даже запятые из его работ «Зимнее утро», «Мальчишкины книжки» и «Лоджии», а затем я ещё долго переписывал эти тексты, пытаясь придать им ту окончательную, одобренную Беньямином форму, в которой они и были впервые опубликованы.