Вальтер Беньямин – история одной дружбы

В порту Ибицы тогда только открылся новомодный бар, названный в честь южного ветра «Мигьорн». Он очень быстро стал излюбленным местом времяпрепровождения иностранцев. Именно в «Мигьорне» произошло нечто само по себе не примечательное, но в дальнейшем неожиданным образом отразившееся на моей дружбе с Беньямином. Обычно он очень мало пил, но в тот вечер, поддавшись какому-то внезапному порыву, он попросил бармена Тони приготовить ему «чёрный коктейль». Тони, не моргнув глазом, принялся за работу и подал ему большой бокал с чёрным напитком, подозрительный состав которого мне до сих пор неизвестен. Недолго думая, Беньямин выпил. Чуть позже к нам подошла полька, назовём её здесь Мария З. Она присела к нам и спросила, доводилось ли нам пробовать тот джин, которым славился «Мигьорн». В знаменитом джине было 74 градуса крепости. Проглотить этот адский напиток лично мне никогда не удавалось. Мария З. заказала себе две рюмки и решительно выпила залпом одну за другой. Затем она предложила нам последовать её примеру. Я это приглашение отклонил, а Беньямин принял вызов, заказал две рюмки джина и тоже выпил их залпом. Лицо его по-прежнему выглядело невозмутимым, но вскоре он встал и медленно направился к двери. Выйдя из бара, он рухнул на тротуар. Я подбежал к нему и с трудом поднял его на ноги. Он хотел пешком добраться до дома в Сан-Антонио. Но глядя на его неуверенную походку, я должен был ему напомнить, что от Ибицы до Сан-Антонио более пятнадцати километров пути. Я предложил ему пойти ко мне домой, где у меня была свободная комната. Он согласился, и мы отправились в верхнюю часть города. Очень скоро я осознал опрометчивость этого решения. Никогда ещё, вплоть до той самой ночи, верхняя часть города не казалась мне такой высокой. Я не стану рассказывать, как мы в итоге поднялись, как он требовал, чтобы я шёл в трёх метрах перед ним и одновременно в трёх метрах позади него, как мы взбирались по этим улочкам – таким крутым, что в некоторых местах они превращались в настоящие лестницы, как у подножия одной из этих лестниц он сел и мгновенно уснул…

Когда мы добрались до улицы Конкиста, уже занимался рассвет – тот удивительный зелёный рассвет, который будто бы возникает не в небе над Ибицей, а в углах старых домов, отбрасывая на белоснежные стены синеватые блики. Наш поход продлился всю ночь. Проснулся я, должно быть, около полудня. Я заглянул в комнату к Беньямину, чтобы узнать, как он себя чувствует. Но комната оказалась пустой! Беньямин исчез, а на столе лежала записка с благодарностью и извинениями.

Он вернулся в Сан-Антонио, и несколько дней я его не видел. Но от одного из его друзей я узнал, что он был очень подавлен произошедшим. Он не решался больше видеться со мной и хотел уехать с Ибицы. Я, естественно, передал ему, что не придаю таким вещам никакого значения и что я ничуть не обижаюсь на него за бессонную ночь – в конце концов, ночь выдалась весьма примечательная. Но когда я вновь с ним встретился, то заметил в нём какую-то перемену. Он не мог себе простить того, что предстал передо мной в таком виде, который он несомненно считал позорным, и, как ни странно, казалось, будто он винил в этом меня. Ни моя привязанность к нему, ни уважение не могли убедить его в том, что злосчастное действие 74-градусного джина ни в коей мере не изменило моего к нему отношения. Сначала я очень расстроился, но затем досада перешла в своего рода раздражение. Несмотря ни на что, мы снова принялись за перевод его «Берлинского детства», однако ко мне он приходить перестал. Однажды я пригласил его на ужин, а он прислал мне записку с отказом: «Мне будет очень тяжело подниматься в гору по такой жаре. Боюсь, что я совершенно вымотаюсь, пока доберусь». Так что работу мы продолжили в Сан-Антонио, причём с большими перерывами. Впрочем, вскоре нам и вовсе пришлось прекратить эти занятия. Страдая от приступов средиземноморской лихорадки, я часами лежал на циновке и не мог ничего делать. А у Беньямина начали проявляться первые признаки малярии. Характер Беньямина по-прежнему был полон странностей, и со временем он становился только жёстче и язвительнее – по крайней мере, так думали наши знакомые. Но теперь, перебирая в памяти события тех лет и стараясь более объективно оценить окружавшую нас обстановку, я никак не могу избавиться от ощущения, что какой-то злой дух втайне пытался разлучить нас с Беньямином.

Тем не менее, никаких конкретных инцидентов, которые превратили бы эту мнимую ссору в настоящую, не последовало. А в октябре, когда Беньямин уехал с Ибицы, наша дружба, как бы нелепо это ни звучало, заметно охладилась. И хотя я получил от него дружеское письмо, но письмо это было единственным. В конце года я вернулся в Париж.