Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Нечисто работаешь! — сказал он Ковалевскому. — От кого они узнали о несуществующем сборнике?

— Те, о ком вы думаете, делают вид, что не понимают, о чем идет речь.

— Узнай кто! Надо наказать подлеца... Что за работники у меня? Я хочу избавиться от Озерова — мне не дают. Хочу обсудить работу Николаева — меня заставляют от него избавиться. Что это?!

— Он сам нас заставляет, — ответил Ковалевский. — Развертка — в нем самом. Обычное человеческое предательство. Сначала предается старая верная жена, потом — все остальное.

— У тебя еще одно письмо? О его семейных делах?

— Слава богу, нет. Не хватало разбирать дрязги.

— Дрязги нас не интересуют. Твоя команда не умеет уважать людей. Мне не остается другого, как снять с повестки обсуждение Николаева. — Семиволоков строго, но терпеливо поглядел на Тараса. — Ты согласен?

— Мы обсуждаем Филиал-2, а не его директора. Приглашены заказчики... Отменить не совсем просто.

— Оставим Николаева в покое? — Семиволоков улыбнулся, глубоко осел в кресле и смотрел словно издалека, так, как его обычно и ощущал Ковалевский.

Оставим в покое или оставим в должности? — этого Тарас не понял. Пуританин Семиволоков, не прощавший никаких отклонений от морали, насмешливо поблескивал очками. Его бледное, тоже осевшее в щеках лицо с крутой костью лба излучало загадочную энергию новых умонастроений, колебаний, перестроек.

— Мы оставим старого барсука жить в свое удовольствие. — Ковалевский стеганул этим «барсуком» и стал ждать результата.

Он сделал все возможное. Доказательства, одно другого убедительнее, ложились перед Семиволоковым: мнения комиссии, аппарата, народа... правда, с народом вышел прокол, но кто мог знать, что в типографии такой беспорядок? Зато убойный удар устиновского факта!

— Ты не любишь старого барсука, — заметил Семиволоков. — У тебя родители живы?

— Николаева я действительно не люблю. Да и вы не любите. — Ковалевский понял, что сейчас он либо сломит интеллигентскую заумь Семиволокова, либо уйдет, поджавши хвост. — И наша нелюбовь будоражит нашу совесть. Мы чувствуем себя виноватыми.

Семиволоков прищурил один глаз, а второй, круглый, точно сказал «О!».

— Не берусь разгадывать, что у вас в душе, — продолжал Ковалевский. — Есть главный вопрос, на который в конце концов отвечают все. Родители, дети, совесть, небо — это незримые стены каждого человека. И вдруг тупой бетон дела не совмещается с ними. Для решения нужно мужество. Жертвуется не руководитель пенсионного возраста, а что-то в нас самих. Но есть ли иной выход?

Семиволоков придвинулся из своего далека, уперся локтями в стол, и большие тучные пальцы сцепились в замок. «Зачем вас так унижают?» — вспомнил он приписку Николаева на вылизанной рецензии со значительным шагом, которую Павел Игнатьевич прислал ему. Как ни странно, но именно совесть. Ковалевский проник в самый подвал Семиволокова, где втайне от всех хранилось множество вещей: бабушкина полуденка, «сухой» закон первых студенческих отрядов, любовь, черные казахстанские ночи... Пора было кончать.

— Значит, ты предлагаешь назначить его консультантом одного из наших проектов?

— Да, — согласился Тарас. — Это большой почет и прибавка к зарплате.

— Что ж, разумно. — Семиволоков снова откинулся назад и отдалился от Ковалевского.

Тарас встал, собрал свои бумаги и потянулся за письмом.

— Оставь, — кивнул Семиволоков. — Жаль, что ты не можешь быть в списке. Но имей в виду...

Ковалевский хмуро и преданно глядел на него. Первая часть дела закончена. Он не услышал, какое благо ему следует иметь в виду, но не проявил любопытства. Он доверял Семиволокову, как отцу.

Глава тринадцатая

Ночью телефон зазвонил непрерывно и долго. Устинов вырвался из тихого течения типографических строчек. Валентина привстала. Он побежал, схватился за косяк и, развернувшись в темном коридоре, разжал растопыренные пальцы.

Когда вернулся, его лицо было спокойно и чуть улыбалось.

— Ты так скакал! — сказала она.

Он сел к ней на кровать, ссутулился и покачал головой. Ожидая, она смотрела на него, уже догадывалась, но механически удерживала в губах мимику своей шутливой фразы.

Потом Устинов сказал равнодушным голосом, что звонил отец и что мама еще жива.

— Я ведь... — начала было Валентина и горестно вздохнула. — Как мне тебя жалко!

Она села рядом с ним, уперлась лбом в его плечо, но он не шелохнулся.

— Пойдем на кухню, — сказала Валентина.

Она надела халат, взяла с телевизора старые джинсы и положила рядом с мужем.

— Ты лучше спи, — сказал Устинов. — Сейчас позвоню в аэровокзал, а ты спи. У меня в голове не укладывается.

С джинсами в руках он вышел в коридор. Звякнула пряжка ремня. Устинов вернулся, оделся, сказал:

— У нас же нет денег. Завтра займу.

— Я позвоню маме?

— Нет, я займу в Филиале.

— Да, — согласилась она, поняв, что здесь почему-то нужны не дареные деньги.

— Пойду посажу Дашу, — сказал Устинов.

Валентина пошла следом за ним. Девочка спала на боку, согнувшись и обнимая скомканное одеяло. Он потрогал ее ноги, перевернул на спину и, просунув руки под голову и под колени, легко перенес на горшок.