Варианты Морозова. Стеклянная стена

Что-то в них онемело. Тычутся они в житейской невнятице туда-сюда, не радуются, не поют песен. Или все это мерещится Павлу Игнатьевичу? Устал, жизнь уже сделана. Сделана и на крови, и без крови, спокойно. Может быть, он мало знает о нынешнем времени и не различает в нем ни далеких, ни близких голосов. Когда-то его сыновья были маленькими русоволосыми мальчишками с горячими липкими ладонями. Теперь они неохотно разговаривают с отцом, спорят друг с другом о том, кто стащил у него из шкафа девяносто первый том «Библиотеки всемирной литературы», в которой почти все растащено. Лучше пусть мерещится... Когда-нибудь и Киселев скажет себе: «Неужели ты не заслужил передышки?» Впрочем, это слова Лины. Киселев тверже, он однолюб. А Николаев? И он спросил себя: кто заставляет тебя предавать твою старую верную жену? Хотел того Павел Игнатьевич или у него вышло случайно, но в своей записке, адресованной ГлавНИИ, он не защищался, а искренне признавал, что многие вопросы современной жизни ставят исследователей в тупик.

Николаев приехал домой в десятом часу вечера: выпил в клубе. У Титовой он не был, поэтому ужинал, почти не тяготясь присутствием на кухне жены. Но сказал ей:

— Ну чего томишься? Я сам приберу. Ступай.

Ее рыхлое белое лицо осветилось страдальчески-доброй улыбкой.

— Старый ты стал, Павлуша, сивый весь, Я тебя не такого помню.

— Да и ты, мать, не девка, — грубовато буркнул он.

Потом показал взглядом на ее живот, повязанный толстым платком.

— Радикулит-то как?

Она промолчала, жалеюще глядела на него. Павел Игнатьевич отодвинул тарелку.

— Тебя там покормили, — понимающе вздохнула жена.

— Где «там»?

— Там, где дают тебе пить.

— Ну завела шарманку. Я в клубе был.

— Ребят не хочу позорить, а то бы, Павлуша, я знаю, что сделала...

— Нашло на тебя сегодня. Ревновать вздумала? Давай, коль охота... Или напиши на меня жалобу: дескать, был конь, да изъездился.

Он принес из кабинета бутылку и предложил жене выпить с ним рюмку:

— За тебя, Вера Платоновна!

— С чего ты? — насмешливо ахнула она. Ее белесые брови задрожали.

— Я кругом виноват, — сказал Павел Игнатьевич. — Прости меня. Поддержи меня, Вера... — Она обняла его и заплакала.

Устиновы чуть было не поссорились, Валентина не поняла, зачем он вмешивается в личную жизнь Николаева, если от этого всем будет худо. Михаил возразил, что не может принимать жизнь монотонной, что надо пытаться изменить ее.

— А я тоже монотонная? — спросила жена. Так простодушно и нелогично спросила, что он рассмеялся. Она сперва нахмурилась, но потом тоже засмеялась.

Однако, как бы ни хотел Устинов вернуть прочность семейному единству, он больше жил служебными делами. Среди сотрудников образовались два лагеря. Одни заведующие стремились вырвать у дирекции дополнительную ставку, которая могла освободиться после увольнения Клары Зайцевой, другие осуждали дирекцию и сочувствовали Кларе. К Устинову приходили, делегации расспрашивали о предстоящей переаттестации, волновались, напоминали о своих заслугах. Галактионов попросил его о прибавке двадцати рублей — опять-таки из ставки Клары. А. Харитонов обвинил Устинова в «пожирании беззащитной женщины». Но кто был виноват, что тихое учреждение вдруг забурлило? Устинов знал кто. Помнилось: «Не быстрым достается бег и не сильным победа...» Николаев желал удобной размеренной жизни, а жизнь дала ему напористото Киселева, соблазнительную Лину Титову, расчетливого Тараса Ковалевского. И уходящего от кабинетной карьеры Устинова. Он не смог подчинить себе неудобную живую жизнь.

Николаев пригласил Устинова и сказал:

— Я вижу, вы чем-то огорчены. Скоро все наладится, войдет в обычную колею.

Взятый им легкий тон казался неестественным. Михаил увидел, что директор даже не стремится понять, что произошло, и ответил прямо:

— Мне не нравится моя работа. Я сел не в свои сани.

— Что-то вы закисли, — улыбнулся Николаев. — Не с вашим боевым характером поддаваться унынию. Как говорил кардинал Ришелье д’Артаньяну: «Вы еще молоды, и ваши огорчения успеют смениться отрадными воспоминаниями...» — Он виновато посмотрел на Устинова и признался: — А вашу статью я зарезал... Вы чересчур запальчиво ставите в зависимость семейные кризисы и стремление некоторых к карьере. Нас могут неправильно истолковать. Если следовать вашей логике, то надо уклоняться от работы.

— От карьеры, — сказал Устинов. — Это разные вещи.

— Киселев тоже меня поддерживает, — продолжал Николаев. — Видно, ваши аргументы недостаточно убедительны.

Устинов пожал плечами.

— Вам бы надо быть проповедником, — примирительно вымолвил директор. — Срывали бы бешеный успех у женщин.

— Вы не правы, — возразил Устинов. — Пусть статья запальчива, но не в ней дело. Я-то вижу, что иду не туда, куда надо.

— Да, Миша, настроение у вас неважное, — вздохнул Николаев. — Как по-вашему, все карьеристы несчастливы в семейной жизни? Вот у Киселева — дружная семья, двое сыновей, жена за ним ухаживает, как за героем-любовником. И он тоже чадолюбивый, верный муж. Что скажете на сей феномен?