Варианты Морозова. Стеклянная стена

— Тебе нужно завоевать весь мир? — спрашивает она о его строительных делах.

Даша тискает маленького серого котенка, а кошка беспокоится, мяукает. Девочка твердо говорит отцу:

— Это мой сынок. Мне его подарили.

— Весь мир, — отвечает Устинов.

— Мы тебе оставили котлеты. Поужинаешь? Ведь не ел?

— Папа, мы заберем котенка!

— Пора домой, дочка. — Он кладет котенка в карман, гладит его осторожно.

— Надо бежать? — почти без упрека произносит Оля.

Он благодарит, прощается. Почему-то ему неловко. Она вдруг с веселым вызовом целует Дашу, смеется и снова целует. Даша стоит в шубе как кубышка, после каждого поцелуя машинально вытирает щеку.

— Ну идите, идите! — с грубоватой поспешностью подгоняет Оля.

«Оля, миленькая, что же ты так? — удивленно думает Устинов по дороге домой. — Ведь я думал, что у тебя все хорошо.»

Через полтора часа его жена, привязав к нитке бумажку, играет с котенком, крутится с ним по кухне, потом берет на колени и ласково тормошит. Котенок щурится, урчит. Чем-то трогательным и давно ушедшим веет от этой простой игры. «На месте женщины я бы рожал как можно больше детей», — размышляет Михаил.

Глава двенадцатая

Снег шел и шел, засыпая Москву. Ветер закручивал белые спирали, заметал улицы, останавливал транспорт. В метели была своя красота, чуждая сопротивляющемуся ей городу. Николаев прижмурился, наклонил голову. Больно секло по глазам. При входе в здание, в промежутке стеклянных дверей, где калориферы с гулом нагнетали теплый воздух, на полу лежали три бродячие собаки. Увидев человека, они понуро привстали. Николаев вытащил из портфеля сверток с костями, бросил им и пошел к лифту.

Все сотрудники уже были на местах. Должно быть, из-за комиссии. Но Николаев не изменял привычного распорядка: они обязаны были присутствовать на работе лишь в урочные часы, назначенные для совещаний, а остальное время планировали сами.

Николаев заканчивал писать записку о работе Филиала-2, когда в кабинет вошел Непомнящий. Он сел и молча потирал руки, словно озяб. Павел Игнатьевич предложил ему кофе, но Непомнящий отказался, посидел молча и ушел.

Чем ближе был срок обсуждения в ГлавНИИ, тем спокойнее и тверже становился Николаев. У него появилась возможность вглядеться в себя. Со страниц записки он беседовал с сотрудниками. Эти люди были его верхней отметкой, до которой он вырос, и его второй семьей. Николаев допускал даже то, что в нем есть частица всех его сотрудников: и «резинщицы» Ярушниковой, и хитрована Харитонова, и философа Устинова... И так — до последнего человека. Не исключая и Киселева. Иных людей он не мог себе подобрать. Могли измениться только имена, лица, привычки, но люди бы остались в границах нынешнего времени. В конце концов, кто осмелился бросить вызов времени? Юноша Киселев? Но Павел Игнатьевич давно знал, что это не нужно.

Среди океана живых людей у него был единственный близкий человек. Нет, не Лина. Она женщина, она не может знать все жизни. Но и друг теперь остался за той чертой, куда ушли двадцатилетними школьные товарищи Николаева: Сергей Журавлев, Анатолий Каргин, Михаил Теребынькин, Саня Вершин, Алексей Плужников... все они, все. И с прошлого года с ними и Костя Лесников. Павел Игнатьевич один в океане живых. Устало глядит он с берега... Лодка плывет среди льдин в спокойном море, среди ослепительных солнечных пятен. Отец давно ушел на факторию, мать осталась с пятью детьми в рыбацкой бугре. Надо было выжить. Из продуктов — полмешка подмоченной муки, килограммов десять овсяной крупы и соленая рыба на дне бочонка. Отец оставил двенадцатилетнему Павлуше ружье. Надо было пережить месяц распутицы с его роспуском тундровых рек и дожить до возвращения отца, ведь в этом мире холодной земли и воды им некогда больше ждать. Распухли ноги. Десны почернели и кровоточили. «Мама моя, тебе было тогда тридцать лет, ты знала, что у нас нет надежды спастись от цинги, от сурового моря, от голодной смерти. Но лодка идет в разводьях, наша лодка-омулевка... а в ней — никого. Может, отец лежит на дне лодки? Она проносится мимо нас, ее гонит вдоль берега все дальше и дальше в ослепительном сиянии ледяной воды. Мама моя, какие безмолвные у тебя глаза... И ты уже достала нам чистые смертные рубахи».

Через два дня по утренней прибылой воде приплыл отец. Николаев снова подумал об умершем друге. Скоро уже совсем не останется тех, которым с малых лет была суждена работа и бойня жизни. Во всяком случае, всех сотрудников Филиала-2 этот удел миновал.

«А голодное сиротство Харитонова? — спросил ои себя. — Кто знает, может быть. Но это уже эхо, отголосок».

А Киселев хочет вырвать из рук Николаева свое наследство, будто оно достанется кому-то чужому. Киселев тоже нес в себе отголосок, но не военного, а иного времени лютой борьбы и великого энтузиазма, когда держава одевалась железной броней. С неприязнью, интересом, даже с неосознанным сочувствием наблюдал Павел Игнатьевич за своим молодым заместителем. Но готов ли был Киселев выдержать тяжесть ярма, в которое он так стремился?