Варшава в 1794 году (сборник)

– Милостивый король, – начала она заново, – он сам будет плакать и жалеть о своём поступке, ежели его исполнит. Одно хорошо сказанное слово может отвратить от меня позор, от вас несчастье.

– Я сам иду с войском в ту сторону, – отозвался король, – против крестоносцев, а, может, и своих собственных. Не время стоять, встретимся либо в лагере, если опомнится, либо на поле боя!

– Идите туда! – прервала Халка, вставая. – Туда! Разрешите мне идти с вашим обозом. Я пойду к нему с вашими послами.

Король рукой дал знак согласия.

– Езжайте, – сказал он, – верно, что мне и этому несчастному можете пригодиться, но сперва отдохните – я уж должен выезжать в поле.

– Я не нуждаюсь в отдыхе и не найду его нигде, пока страх этого позора будет меня преследовать.

– Аж до этой минуты, – отозвался Локоток грустно, – я не хотел верить. Ежедневно приходили вести, я отгонял их. Только вы приносите мне уверенность в этом несчастье.

Говоря это, он махнул рукой и удалился.

Его ждали.

На дворе ждали кони. Тяжело вооружённые воины с помощью челяди взбирались на коней. Звенело оружие, раздавались призывы, собирались знакомые и принадлежащие к одним полкам, дабы ехать вместе. Королевский двор шибко нагружал возы.

Дальше к воротам были видны прибывшие из города для прощания с уходящим рыцарством и челядью женщины с узелками, кувшинчиками, с подарками на дорогу, вытирающие слёзы.

Их тихое рыдание перемешивалось со смехом младших, скулением собак и раздаваемыми командами.

Некоторые пораньше въезжали в город, ещё по дороге, несомненно, желая заехать в кабак и выпить пива.

В комнате королевы, зарумяненная путешествием, с радостью, что его завершила, садилась, крутилась, подскакивала всегда весёлая Алдона.

Король посмотрел на неё и лицо его прояснилось.

– Где Казимир? – спросил он. – Я ничего не знаю. Смертельно беспокоюсь о нём.

– Казимир, – певучим и протяжным голосом начала Алдона, – о! О нём можете быть спокойны. При нём Неканда, а это очень степенный, умный и мужественный человек. Ну, и Казимир также храбрый… ибо ваш сын! А если бы рыцарем не был, я бы его любить не могла… Правда, – добавила она, – про него говорят, что войны не любит! Но кто бы её любил – когда столько крови проливает! А! Поэтому, когда биться необходимо…

Она подняла белые, но сильные ручки вверх, как если бы был в них меч, и рассмеялась сама себе, а потом, как ребёнок, закрыло личико. И оба старика, хотя охоты к веселью не имели, рассмеялись с ней.

– Куда же Трепка Казимира отвёл? – сказал король.

– А! Это великая, великая тайна, которой даже мне поведать не хотели.

Она улыбнулась.

– Кто знает? Они, может, сами не были уверены, куда пойдут, но у Казимира люди отборные, отличные и также вооружены, как крестоносцы… в железе от стоп до головы… Ох! Те никому не дадутся.

В замке в Познани, – продолжала она щебетать, смотря быстрыми глазами на короля и королеву, – я бы охотно осталась, хоть одна. Привыкла уже к околице… там в лесу… мне вспоминалась Литва и наши пущи, тут, около Кракова таких деревьев нет. Но что же! Не разрешили мне сидеть в Познани. Трепка постоянно говорил, что там под каждым камнем предательство сидит. Я его там не видела. Кто их знает? Мне люди улыбались…

Она легко пожала плечами.

– Здесь безопасней, – отпарировал король.

– Да, да, – грустно проговорила королева Ядвига, поглядывая на неё, – будем вместе молиться.

Большими глазами посмотрела Алдона на мать, не отвечала ничего.

Эта неустанная молитва, к коей не была привыкшей язычница, удивляла её и была непонятной. Её весёлое пение сходило за молитву, а весёлость – за службу Богу.

Бедной казалось, что Бог дал молодость на то, чтобы она Ему и свету как цветок изящно улыбалась.

Она послушной была матери мужа и духовным, но не понимала молитв и они делали её грустной, когда так хотела быть весёлой.

Ядвига изучала её глазами…

Был момент молчания.

Шум, доносившийся со дворов, напоминал королю, что пора отправляться. Затем на ум ему пришла жена воеводы, и он спросил Алдону:

– Как же и где ты получила эту спутницу?

– А! Жену этого недостойного предателя, – отозвалась Алдона. – Та меня толкнула на дорогу, прося, умоляя, чтобы я взяла её с собой. Что же мне было делать! Ах! А такой всё-таки грустной была вся дорога, оттого что мне петь не давала… Я так петь люблю, я так к песне привыкла, но сколько бы я раз не смотрела на её хмурое лицо, на заплаканные глаза, песенка у меня в устах застывала.

Бедная женщина глаза выплачет… Бросила мужа, а говорит, что любит его и что хочет его спасти… Как его спасти? – прибавила она, морщась, – когда все говорят, что пошёл к этим разбойникам крестоносцам. Кто их коснётся… тот уже не очистится никогда. О! Крестоносцы!

Она сделала рыцарскую минку, но так как всё кончалось у неё смехом, сама с собой рассмеялась.

Король стоял, слушал, смотрел, забавляло его это молодое щебетание и, хотя кони ржали, уезжать ему не хотелось.

Королева, между тем, пользуясь задержкой, принесла на шёлковой верёвке зашитые реликвии, которые хотела дать мужу на дорогу.