Варшава в 1794 году (сборник)

– Огонь-то и раньше бросать люди умели, – проговорил Вужик. – Не великая вещь – пустить из арбалета стрелу, облитую смолой и зажжённую. Ничего нового…

– Что ты мне болтаешь, – прикрикнул на него Земега, – я тебе говорю, что слышал из некоторых уст, что в Мальборге и в Торуне имеют такие железные трубы, из которых сразу огонь извергается.

Все замолчали.

– Не поверю, пока не увижу, – воскликнул Сукош, – не верю. Зачем бы Господь Бог дал злодеям такую силу!

– Какой Господь Бог! – противоречил Вужик. – Люцифер, пожалуй. Разве не знаете, что крестоносцы только делают вид, что Христа почитают, а имеют своего бога – латунную голову, которой кланяются, и козла, перед которым молятся, – но не до головы, только до хвоста.

Некоторые начали смеяться.

Земега добавил, что были люди, видевшие бросание адского огня и слышавшие гром, и рассказывали, что этот арбалет метал каменные ядра, которых не могли поднять два человека.

– Что бы это была за война! – воскликнул Сукош. – Что бы уж человек и рыцарь в ней стоил, если его издалека безоружного можно раздавить?

– Когда так оно и есть! – вздохнул Земега.

– Плетут, чтобы нас страшить, – завершил Вилчек, – нечего о том говорить.

Беседовали они так возле огня и различные мнения сталкивались друг с другом.

В другой стороне лагеря, за возами, в которых привезли королевскую одежду, доспехи и запасы, немного вдалеке от них стоял тот четырёхконный экипаж, который вёз незнакомую плачущую женщину – была ей жена воеводы Винча.

На саму весть о его предательстве, которая распространялась всё больше, в войске и командном составе поднялась такая неприязнь, такая ненависть к изменнику, что произносить его имя было нельзя. Бедная женщина слышала, теряя самообладание, как его проклинали, угрожали и объявляли ему месть.

Поэтому она была вынуждена скрывать своё имя, потому что с ним в жизни не была уверена. Запрещала людям выявлять его, сама же держалась в стороне от всех, молчащая.

От тех, которые спрашивали её, она отделывалась молчанием и слезами.

А оттого, что у нас всегда было к женщинам великое уважение и почтение к слезам, ей никто не надоедал. Жалели, догадываясь о несчастье, которое её коснулось.

Этим вечером случилось, что королевские возы, а с ними и воеводины, были ближе всего к серадзянам, среди которых находился Флориан Шарый.

С выезда из дома, оставив жену и детей на опеку чужих, недавно после такого страха, он ходил грустный, как ночь. Слова от него никто добиться не мог.

Друзья должны были оставить его в покое, чтобы, как говорили, отдохнул и отошёл.

В его памяти стояла его бедная Домна, такая, какой она с младшим ребёнком на руках прощалась с ним на пороге. Поэтому каждая бедная, плачущая женщина производила на него то впечатление, что напоминала её.

Всё больше он поглядывал на ту карету и жалел плачущую.

Не говорил ей ничего, однако, и не навязывался, ибо другие его уже предупредили, что ни с кем говорить не хотела, и её люди имени никому не открывали.

Он особенно головы себе не ломал, кто была, не имел избыточного любопытства, только чувствовал великое сострадание.

При карете из рыцарства для опеки никого не было, одни оруженосцы и челядь. Флориан не спускал с неё глаз.

Уже ближе к ночи люди воеводиной, раньше ложиться не привыкшие, довольно дерзкие, стали зацеплять у водопоя королевских. От слова к слову они перешли к ссоре, стали бросать друг в друга камнями, даже за палки схватились. Несколько раз камни упали поблизости от пани Халки, которая, испуганная, крикнула.

Затем Шарый побежал на помощь, и, со своей рыцарской серьёзностью влетев в этот сброд, погромил его и разогнал.

Приблизился потом к карете, желая добрым словом утешить женщину, которая его благодарила.

– Не бойтесь, – сказал он, – я тут с моими людьми расположен неподалёку и, если бы было нужно, всегда готов. Сплю чутко.

Он посчитал также своей обязанностью поставить женщину в известность, и сказал:

– Я серадзин, зовут Флориан Шарый, из Сурдуги. Не спрашиваю вашу милость об имени, так как слышал, что не хотите его говорить.

– Из Сурдуги? – произнесла, немного поднимая заслону, жена воеводы. – Ведь леливанка Домна, по-видимому, с вами?

– Да! – сказал охотно Флориан, удивлённый, что она знала о его жене. – Свою достойную жёнушку я должен был оставить со старым отцом в доме. Но как же вы о ней можете знать?

Какое-то время вопрошаемая помолчала, пока спустя минуту не сказала тихо:

– Уж родня друг о друге должна знать, а Леливы мои… родственники. Я слышала о них.

Флориан не смел расспрашивать больше, но задержался у кареты.

– Если так, – сказал он, – а мы друг с другом хоть каким-то узлом ближе, не мешкайте приказать мне служить вам. Это долг! Видит Бог, – прибавил он, – я нелюбопытен, когда им быть не годиться, но какая беда могла вас вынудить так волочиться за обозом? Это нестерпимая вещь…

– Правда! Вы сказали! – отозвалась Халка. – Беда и чрезмерно великая вынудила меня ехать за обозом. Я очень несчастна!

Она тяжко вздохнула и начала плакать.