Варшава в 1794 году (сборник)

Так неоднозначно отправив посольство, воевода кивнул головой, дал знак рукой. Шарый немного поклонился и вышел из комнаты.

Уже давно было время ко сну, Добек потянулся, зевнул и оглянулся за посланником.

– Меня ещё сон не берёт, – сказал, расставаясь с ним, воевода, – а завтра поговорим с тобой, потому что ты мне людей привести должен и времени лишнего не имею.

Добек уже при выходе задержался. Посмотрел дяде в глаза, говоря взглядом то, чего уже не смел повторить словами.

Винч понял взгляд и упрямо отвернулся.

– Спи спокойно, – сказал он, пожимая его руку. – Никакая сила на свете не может меня отвести от того, что раз решил.

Добек вышел.

Едва он отошёл от комнаты, в которой его люди приготовили ему постель, когда воевода приказал привести к себе Влостка.

Тот приблизился к нему снова, разгорячённый и нетерпеливый.

– Пошли за людьми для меня, – сказал он, – спеши… Уже меня послами гонят даже туда. Пусть все полки и наши рыцари ко мне пребывают. Чем больше нас будет, тем лучше. Собираться и вызовы слать, под страхом смерти, под позором, до последнего человека… мне нужно много людей.

Говорил он так прерывающимся голосом, а Влостек, вроде бы простой человечишко, так смотрел в его глаза, словно угадывал его мысль.

Был это взгляд старого слуги или верного животного, что, сжившись с человеком, читает в его глазах и невысказанное вырывает из глубины души.

Влостек потихоньку сказал:

– Нечего уже так усердно служить королю, когда он нас…

Не докончил. Воевода только на него посмотрел и ударил по плечу.

– Нужны люди, – сказал он порывисто, – а что потом – мне знать… иди и постарайся.

В другой комнате было приготовлено ложе для Винча, не на кровати, потому что она там отсутствовала, не на тапчане, потому что и его не было в замке, но по-лагерному, на полу, покрытом шкурами.

Подошёл Винч к нему, посмотрел, но ложиться спать не имел охоты. Его оруженосцы разделись до кафтана. Винч сел на лавку думать…

Во дворе стихло – все спали, воевода приказал подбросить в камин дров, сон его не брал. В его душе вся жизнь проходила вспышками и чернотой, воспоминаниями ясными и грустными. Он стоял как бы на пороге нового – и оглядывался на старое. Временами сожаление сжимало сердце, то верх брал гнев – метала им гордость, всё заслоняя собой. Он желал мести…

Так долгая мрачная ночь тихо прошла вся в полусне, в той душевной полубуре, которая не давала считать времени. Уже начинался день и огонь угасал, когда воевода так, сидя у стола, опёртый на руку, уснул.

Открыв глаза, едва мог им поверить.

В полумраке стояла перед ним женская фигура, в длинных дорожных одеждах, в белой завитке вокруг лица и подбородка, в шапке на голове, с белым платком в руке. Стояла и, сложив руки, с жалостью и испугом одновременно смотрела на него.

Лицо, которое покрывала белая кайма, некогда красивое, было ещё привлекательным, благородным и полным одновременно сладости и женской храбрости. Большие чёрные глаза в оправе век, изящно очерченных, смотрели слезливо и смело, и тёмные брови над ними стягивала какая-то боль. Выражение его пятнали и уста, маленькие и побледневшие.

Пани и матрону узнать в ней было легко, которая, хоть женщина, стало быть, чувствовала себя свободной наполовину, сохраняла серьёзность и веру в свою силу.

Она смотрела так на спящего, словно стояла над колыбелькой больного ребёнка, отчаявшаяся и мужественная, уповающая на Бога.

Воевода поднял голову, протёр глаза, огляделся вокруг, как бы не верил им, и был вынужден припомнить себе, где находится. Она по-прежнему молча смотрела на него, а потом, бросившись вдруг с плачем и стоном, повисла у него на шее.

– Галка? Что ты тут делаешь? – забормотал тронутый Винч. – Галка?! Здесь?

– Да, тут, аж прибежала за тобой, – отозвалась женщина звучным и уверенным голосом. – Да, я должна была догнать тебя… потому что знаю, чувствую, что в душе твоей делается… Мой Винч!

Её голос смягчился и снова перешёл в плач.

Воевода слегка оттолкнул её от себя.

– Бабские детские тревоги, – сказал он, смутившись, – что же делается? Ничего не случилось и ничего…

– Мой Винч, мой пане, в твоей душе произошло ужасное дело, – начала Галка. – Ты мне не говорил ничего, но не напрасно жила я с тобой столько лет и умею отгадывать даже то, о чём завтра будешь думать.

Она отступила на шаг и заломила руки.

– Мой пане, нет! Этого не будет. Лучше быть мучеником, чем палачом и предателем!!

Услышав последние слова, воевода, как получил удар молнии, вскочил с лавки, выпрямился, голову откинул на плечи.

– Меня предали, – крикнул он, – зуб за зуб. Не предательство это будет, но плата долга. Я не был бы мужем, если бы терпел позор, не искупив его кровью.

Уста Галки открылись, словно хотела что-то говорить.

– Молчи! Молчи! – воскликнул воевода, лицо которого изменилось ужасным выражением. – Ты – женщина, ты не понимаешь этого, не твоё дело. Стережёшь свою честь, но защиту моей оставь мне. – Он сделал движение, словно хотел идти, женщина заступила ему дорогу.

– Я догадалась, – воскликнула она, поднимая руки, – пане мой! Ещё время…