Ваша честь [litres]

– Сизет действительно работал у меня садовником, это правда. Но все, что он наплел, – ложь!

Дон Рафель понял: пора менять тактику. Он дал себе несколько мгновений передохнуть и достал табакерку. Распроклятые руки дрожали. Он попытался скрыть свое волнение за улыбкой и перешел к намекам: «Чем бы я мог вам услужить, не нуждаетесь ли вы в чем, могу ли я предложить вам: деньги, власть, исполнение желаний; не приходило ли вам в голову, дон Антони, что вы могли бы стать первым судьей Первой палаты? Только скажите». Но с лица адвоката не сходила ядовитая улыбка. Вскоре дон Рафель уяснил, что нотариус Тутусаус склонен к тому, чтобы поговорить о деньгах, в то время как адвокат Террадельес оставался несгибаем в своем намерении инициировать открытие уголовного дела.

– Я отклоняю ваше прошение о возбуждении какого-либо дела в этом суде, – произнес дон Рафель, желая поскорее закончить эту неприятную беседу.

– Отлично, – к неудовольствию нотариуса, поднялся со стула адвокат. – Я подам прошение губернатору.

– Вы пожалеете, если решитесь на это.

– Даже не сомневайтесь, я уже решился.

Срочная аудиенция, которую дон Рафель испросил у его высокопревосходительства, не смогла состояться сразу же, в субботу: дон Пере Каро назначил ему встречу в понедельник, поскольку, в соответствии с официальным ответом, присланным комендантом Сиснеросом, его высокопревосходительство был чрезвычайно занят делами королевского двора. Дон Рафель в отчаянии смял бумагу и почувствовал, что мир вокруг него рушится. Два года он прожил с тоской в сердце; два года он потратил на то, чтобы достичь относительного душевного спокойствия, и вдруг в руках некоего странного типа, замешанного в убийстве певицы, оказывается невероятное признание Сизета: от этого типа дон Рафель избавился. Но сейчас он начал отдавать себе отчет в том, что с его смертью ничего не кончилось; что доброй половине Барселоны могла быть известна тайна судьи. И то, что он не знал наверняка, кому и что известно, делало его абсолютно незащищенным. Дон Рафель вышел из здания Верховного суда в полдень, не имея ни малейшего представления о том, что ему следовало предпринять, кроме как пасть на колени перед губернатором, признаться ему во всем и умолять о защите, пообещав за это достать для него луну с неба.

Час обеда во дворце Массо превратился в монолог доньи Марианны о том, что завтра или в крайнем случае послезавтра предстоит примерка костюмов для новогоднего молебна и праздника в честь окончания года. «Будь добр, прими это на заметку, поскольку ты тоже должен явиться для примерки. И не забудь заказать себе новый парик. И туфли. А патер Пратс сказал, что хотел бы быть на нашем месте, сидеть в первом ряду и в кресле, Рафель! Даже патер Пратс нам завидует. Дай Бог, чтобы во вторник на следующей неделе не было дождя! Ты можешь себе представить, что Розалию не пригласили к маркизу де Досриусу? Ей придется пойти на праздник к дону Пасье Гарсия, который ни в коем случае не будет столь же блестящим, как наш. Позволь узнать, о чем ты думаешь, Рафель?» Его честь взглянул на супругу и не сказал, что думает о бывшей любовнице, которую в неровный час убил, не сказал, что художник Тобиас дорисовывает для него портрет их почтенной соседки доньи Гайетаны Реном, баронессы де Черта, не упомянул распроклятого Террадельеса с никому не известным нотариусом, которые попытались прихватить его за зад и погубить его карьеру, равно как не упомянул он и Перрамона, с легкостью отправленного на виселицу, потому что в руках этого юнца оказалась информация, которой, как думал его честь, не располагал больше никто. Ни о чем этом он не сказал: только поглядел на жену блуждающим взглядом и совершенно без аппетита проглотил немного макарон. За окнами, на улице Ампле, непрестанно моросил дождь, и женщина с пристальным взглядом, которая день назад уже посещала улицу Ампле, укрылась у входа в церковь Сан-Франсеск и бесстрастно следила за дворцом Массо, хотя, невидимо для постороннего наблюдателя, мысли женщины кипели, и ей было страшно.