Ваша честь [litres]

Обедать он не стал. Да и зачем, если можно было считать его уже мертвым? К тому же желудок его был полон твердой и горькой тоски, от которой его тошнило и время от времени становилось даже трудно дышать. Открылось окошко в двери, и за ним он разглядел, даже и в темноте, приторную улыбку. Заключенный ее проигнорировал: какое она имела значение, если он уже был мертв? Он равнодушно дождался, пока тюремщик откроет обе двери камеры и впустит в нее маслянистую улыбку. Отец Жуан Террикабрес, штатный священник тюрьмы на пласа дель Блат, десять лет занимавший свой пост после непростого выбора на конкурсной основе, ведь на пост этот назначали пожизненно, и имевший пятьдесят семь приговоренных к смерти в послужном списке (отличном списке, поскольку он не смог уломать только шестерых), переступил порог. В одной руке у него была какая-то странная свечка, в другой – полуразвалившаяся черная книженция, а на губах – улыбка. Тогда, сообразив, кто был этот посетитель, Андреу кинулся ему в ноги: «Отец мой, я невиновен, это ошибка», а патер подумал: «Не на того напал, тут все говорят одно и то же или почти все». А Андреу: «Отец мой, я провел часть ночи с этой женщиной – это правда («Ах, всегда этот грех, Боже мой, до чего же бессильна плоть, Господи, и почему человеку не дано быть ангелом, Господи, тогда все зло бы в мире прекратилось, о Боже мой, все зло идет от шестого греха, вечно от шестого»), но потом я ушел, и она была жива, я не убивал ее, отец мой! А потом… я не знаю, что было потом, отец мой!» И патер Жуан Террикабрес, штатный священник тюрьмы на пласа дель Блат, превозмог отвращение и несколько раз похлопал по спине несчастного грешника, чтобы его утешить: «Покайся, сын мой, и Господь тебя помилует»; а Андреу говорил ему: «Но, отец мой, я не совершал этого греха!..» А тот ему: «Сын мой, нет для Господа большей печали, чем отсутствие покаяния. Ты, сын мой, согрешил; ты лишил человека жизни, не имея на это права. Ты что же, возомнил себя королем? Или судьей? Нет, сын мой… Нам, смертным, не должно убивать: это не угодно Богу». А тот, в еще большем отчаянии: «Патер, отец мой: я много в жизни грешил, много!.. Но никогда никого не убивал. Никогда, отец мой». И патер Жуан Террикабрес, штатный священник тюрьмы на пласа дель Блат, подумал: «Ну, это уже сказки про белого бычка» – и снова похлопал заключенного по спине: «Сын мой, ты ничего не добьешься отказом признать свою вину. Или ты решил, будто правосудие не знает, что делает?» Тогда Андреу перестал всхлипывать, и на несколько мгновений воцарилось молчание. Он втянул в себя сопли:

– Уходите.

– Что ты сказал, сын мой?

– Вон отсюда.

Андреу встал. К ноющей тоске в желудке прибавилась ярость, невероятная, слепая, совершенно нестерпимая.

– Ты отвергаешь милосердие Господне?

– Катитесь ко всем чертям.

Седьмой. Седьмой заключенный, оказавший сопротивление. Однако патер Террикабрес, человек железной воли, очень доходчиво убедил себя, что упрямец покамест не умер и за эти дни многое может произойти, а коли он сам не сдастся, мы еще посмотрим, кто кого. Приторная улыбка соскочила с него в камере, там он ее и оставил.

Долгое и терпеливое ожидание ни к чему не привело – увидеть донью Гайетану ему не удалось. Жестокосердная решила пренебречь послеобеденным отдыхом. Дон Рафель воспринял то, что его телескопические притязания были отвергнуты, как предательство и чувствовал себя как никогда несчастным. Безрассудное преследование вожделенной им женщины делало для него невидимыми все прочие тревоги, включая главное осложнение, которое свалилось на него с треклятого момента, когда гнусный Сетубал обнаружил дома у этого Перрамона бумаги, которые ему ни в коем случае не следовало находить. Дон Рафель был не дурак и понимал, что его репутация зависит от того, будет ли дон Херонимо Каскаль держать язык за зубами. Однако тем вечером ему казалось, что более чем тысяча подспудных угроз его удручает, что донья Гайетана не пришла после обеда к себе в спальню.