Ваша честь [litres]

Он поставил телескоп на место. Потом встретился глазами со своим собственным взором на портрете Тремульеса, висевшем в кабинете на почетном месте, и сам себя возненавидел. В доме Массо после обеда отдыхали всегда. В этот сокровенный час слугам, не имевшим такого обыкновения, было приказано не шуметь, не болтать и не покидать прилегающего к кухне помещения. Вследствие этого звук шагов дона Рафеля, направлявшегося в сад, должно быть, показался диковинным и дерзким этим стенам, до такой степени привыкшим к строгому распорядку дня доньи Марианны. Он вышел в сад. С неба сыпал такой мелкий дождь, что даже моросью его назвать было нельзя, и, несмотря на то что стоял конец ноября, еще не похолодало. Дон Рафель любил прогуливаться по саду. В эту минуту, обернувшись к дому, он гордился тем, что ему принадлежит нечто столь прекрасное. Сад, плод трудов трех садовников, занимавшихся его благоустройством до настоящего времени, практически из ничего превратился в чудо растительной архитектуры аристократического вкуса и внушительного размера. Денег в сад дон Рафель вложил немало. Здесь ему удалось организовать четыре или пять достаточно роскошных амбигю[156], чтобы заставить тем самым избранное общество простить ему его недостаточно благородное происхождение, тоже немаловажный факт; ведь дон Рафель нередко думал: «Ну чего бы мне стоило родиться аристократом, и все бы мне давалось гораздо легче, в особенности на сердечном фронте». Пахнуло соленым морским ветерком.

С лианы винограда, разросшейся почти по всей стене дома, начинали падать багровые осенние листья. Кипарисы и лавры, у самой стены, придавали ей иную величавость. А в тенистом уголке, где росли каштаны, находилась самая лучшая земля, которую садовники использовали для обогащения почвы на центральных клумбах. Клумбы пользовались особой любовью дона Рафеля. Посреди сада бил фонтанчик с сидящим Купидоном, уши и улыбка которого несколько стерлись с течением времени. Четыре клумбы с лучшей землей, разбитые вокруг фонтанчика, ярко выделялись на фоне ансамбля, потому что в любое время года на них росло полным-полно цветов, менявшихся в зависимости от сезона: летом – первоцветы, недотроги, герани и розы; зимой – примулы, цикламены, хризантемы, каллы и календулы. Донья Марианна обожала эти цветы, с ними весь сад в целом приобретал, скажем так, совсем иной вид. И с того самого дня, когда хозяйка дома разрешила рассадить на клумбах у фонтана эти цветы, она окончательно и бесповоротно запретила домашним животным выходить в сад: «Чтобы лапы их здесь не было, Рафель. Собаки только и глядят, как бы испортить цветы. А кошки постоянно скребут землю в горшках». – «Но как же, Марианна!» – «Нет, я сказала. А „нет“ значит „нет“». Последствия этого решения de facto[157] отразились только на собаках: всем собакам, какие только ни заводились во дворце Массо, приходилось справлять свою большую и малую нужду на улице, тут уж ничего не поделаешь. Поскольку на белом свете покамест не существует людей, способных заставить кошек слушаться, они проигнорировали запрет хозяйки и ходили по саду как хотели и когда хотели, с выражением глубокого презрения к несчастному человеческому роду, представители которого не способны часами спать, вылизывать себе шкурку или же лазить по самым отвесным и захватывающим дух частям крыш. Вот потому-то Турка никогда не приглашали разделить с хозяином так часто испытываемое им чувство гордости. Вот потому-то дон Рафель и гулял под мелко моросящим дождем без Турка, который с радостью проворно и грациозно помчался бы за камешком, который бросил его честь, чтобы развеять беспокойство. Имя беспокойству было Гайетана. И с ума дона Рафеля сводило то, что теперь, когда он уже смирился с тем, чтобы всего лишь наблюдать за возлюбленной, принимая во внимание невозможность напрямую к ней подступиться, она лишает его своего далекого и молчаливого присутствия по другую сторону телескопа. «Гайетана моя, надутые губки».

Взвизгнула чайка, по-видимому выражая недовольство тем, что дождь все не прекращался, но дону Рафелю ее крик показался скорее зловещим смехом демона, потешавшегося над его бедой. Он остановился возле самой отдаленной от дома клумбы, гораздо более пышной, чем остальные три, – бывают в деле цветоводства такие неразгаданные тайны, – возле которой он обычно размещал телескоп, чтобы полюбоваться высотными облаками, планетами и звездами, а не полуодетыми баронессами. И перед глазами его встало лицо Эльвиры, «бедняжечка моя», так, без предупреждения, как частенько с ним бывало; и поскольку он был расстроен, этот мимолетный и мучительный образ пробудил в нем горькие воспоминания… Как, впрочем, и всегда, когда он думал об Эльвире, бедняжечке.