Василиада

Из сплошных ассоциаций

И намеков состоит.

Скажем – честь. Она велит

Браться сходу за мушкет:

– Бах-х! Бах-х! Бах-х! – И спора нет!

Честность – дочь горячей чести,

Но уже без генов мести.

Слово «чествовать» – хвалить,

Славословить, бюсты лить…

Ну, а бюсты…

Бюсты пусты.

Бронза сверху или медь,

Их удел – удел капусты:

Осень ждать и зеленеть…

Медитация в пустом доме

В камине тлеют головешки.

Сползают тени вдоль портьер

и заползают вперемешку

с моими мыслями на дверь.

Сосредоточившись на двери,

я медитирую.

Мой бюст

летает в сумраке портьерном.

Дом одинок, и вечер пуст.

Ночь, улица, фонарь…

И фонарей, и улиц —

во как!

И две аптеки за углом!!!

А мне все так же одиноко,

как будто вновь

с тобой

вдвоем.

Со скуки

Прощайте утки, гуси, куры…

И ты прощай, любимый хряк.

Мне скучно.

Все соседки – дуры.

Я поднимаю красный стяг!

Пусть наш бычок слегка позлится.

Пусть помычит, грозя врагу.

Мне надоело здесь коптиться —

я с флагом в поле побегу.

Махну направо

и налево.

Вперед махну.

Махну назад.

Вставай, страна!

Пойдем на дело!!

Дрожи, презренный демократ!!!

Поражение

Мы в ссоре вновь.

Твои слова

полны бесплотных осуждений.

Они глупы…

Ты не права…

Я докажу…

Но голова

уже касается коленей

твоих безумно-стройных ног…

Я побежден…

Прости им Бог!

Труба

Труба красавца теплохода

ему верна лишь,

как раба.

В любых портах, в любых походах,

во дни торжеств и при невзгодах -

где теплоход – там и труба.

Он – белоснежен.

Она – в саже.

Он мчит вперед.

Она ревет

Мне как-то странно было даже —

что ж он ей шею не свернет?

Но, я подрос, окончил КВИМУ.[57]

От старых дум нет и следа.

Я знаю: тот красавец сильный

лишь потому, что с ним – труба!

Воспоминания

Воспоминания, воспоминания.

Лист пожелтелый лениво кружится.

Дождь барабанит по лысым камням

и пузырит на перроне лужицы.

Кем-то забытый дрожит черный песик —

шкура обвисла и лезет клочьями.

Жалобно поезд гудит, словно просит:

встать и обсохнуть от мокрой осени.

Строчка вагонов за городом тает,

мерно отстукивая расстояния.

Тихо дождинка с окошка стекает.

Воспоминания, воспоминания …

Полнолунье

Ночью странной,

ночью лунной,

выбив локтем витражи,

прыгну в сад.

Тропой пурпурной

убегу от сытой лжи.

Лунный свет,

скользя наклонно,

тронет влажный дым осин

и прольется вниз

со звоном,

теплым ветром уносим.

Простерев над садом крылья,

я вольюсь в его струи,

Лунным светом,

Лунной пылью

лягу в волосы твои,

отражусь в зрачках зеленых,

повторяясь в зеркалах,

ворох лет, бездумных, сонных,

обращу в безгласый прах.

Ты поднимешь руки-крылья,

отряхнешь вериги слов,

недоверия, бессилья, и. .

над кромкою лесов,

над бескрайним Океаном,

над заснувшею Землей

мы торжественно и плавно

полетим к звезде иной.

Мальчик хочет

Поезд мчался на Питер. В соседнем купе уже в сотый раз мальчик просился в Тамбов. Голова раскалывалась от выпитой с приятелями на перроне плохой водки, от спертого воздуха плацкартного вагона и от мальчика, который хочет в Тамбов. Я вышел в тамбур, закурил… Лязг вагонных колес, мелькание желтых огней за стеклом вагонной двери, вкупе с набившей оскомину мелодией, головной болью, желанием опохмелиться и привели к созданию прилагаемого ниже…

Исчез Тамбов. Летит на Питер поезд,

гудком охрипшим время разодрав.

Колеса бьют по рельсам: «Скорость. Скорость!»

Душа кричит: «Гуд бай, гуд бай, май лав!»

Багряный ветер не осушит слезы,

не охладит мою больную грудь,

не повернет к Тамбову паровоза —

ни колесо, ни рельсы не загнуть.

О, как осилить расставанья муки?

Как воспарить в сонм дремлющих светил?

Любовь моя, к тебе тяну я руки:

– Где ты сейчас? Где утренний кефир?

По сторонам несутся ввысь перроны,

мешаясь с пеной желтой полутьмы.

Я весь в огне трясусь между вагонов,

смотрю в их зев, а снизу – смотришь ты.

В руках кефир. В глазах – сплошная мука.

В просвете ног мелькают тени шпал.

«Вот до чего доводит нас разлука», —

подумал я, икнул и зарыдал.

Спринтеры

Им в груди ветер дул попутный.

Они бежали к цели задом

по прелой скатерти лоскутной,

прошитой времени снарядом.

Сияла цель им в отраженьях

набухших влагой облаков,

как обещанье воскресенья

монет на поле Дураков.

О складки пятки спотыкались.

Колени двигались не в лад.

Виновных тени отсекались,

а все когда переругались,

к чему, забыли, зарекались

со старта пятиться назад.

Не так ли мы сквозь катаклизмы

идем «вперед» – к капитализму?

Метель

Метель…

Под самый Новый год.

Снег жгучий, как шрапнель,

с боков и снизу в лица бьет.

Метель метет,

метель.

Метель…

Уходит в память день.

Спадает встреч волна.

Скользит в былое год, как тень

от будущего сна.

Мельканье звезд, огней, машин…

Обрывки чьих-то фраз…

Метель из порванных седин

опутывает нас.

На миг затихла и…

швырнув

из тьмы в грядущий год,

захохотала, повернув

в анфас беззубый рот.

Моя Любовь

Моя Любовь к тебе древнее Рима!

Древнее звезд,

парящих в вышине

на тонких крыльях ангелов незримых.

Я знал о Ней еще в предвечном сне!

Когда весь мир был сжат в одно мгновенье,

когда лепились замыслы светил,

Господь в мое земное воплощенье

Ее углем меж ребер положил!

И вот, творя судеб предназначенье,

мы встретились.

Но ты не хочешь внять,

что со времен библейского творенья