Василий Алексеев

— А вы не злитесь. Вы слушайте. Это — правда. Но народ сбросил царя-кровопийцу. Нет царя и никогда не будет! Но угнетатели народа и царские прислужники живы. Генерал Корнилов — один из них и самый жестокий черносотенец. Он снова использует вас, казаков, чтобы утопить революцию в крови. А ради чего? Чтоб богатые по-прежнему остались богатыми, а бедные — бедными… Корнилов издал манифест, в котором объявляет Временное правительство кучкой наймитов и немецких шпионов, а сам он кто? Он-то и играет в руку Вильгельма. Знаете ли вы, что он добровольно сдал немцам Ригу и открыл им дорогу к столице России?

Казаки встревоженно загудели.

— Врешь! — выкрикнул кто-то.

— Нет, не вру. Это — правда. Корнилов — только пешка в кровавой войне, которую ведут капиталисты и помещики, американцы и англичане. Знаете ли вы, что по вашим следам идут английские солдаты и офицеры, одетые в военную форму русской армии?..

— Вре-ешь!.. — враз раздалось несколько голосов.

— Нет, не вру. Это — правда. Пошлите своих разведчиков в тыл, и вы убедитесь в этом. Вас обманывают…

Алексеев видел, что к костру подходят все новые и новые люди, образовалась уже порядочная толпа человек в сто. Подошел офицер и встал позади огромного бородача с тремя «Георгиями» на груди, только голова и торчала из-за плеча.

— …Но это не вся правда. Мы пришли к вам не агитаторами, а парламентерами, чтобы сказать: революционный Петроград не сдастся. Город готов к смертному бою. Кроме войск, которые есть у Временного правительства, винтовки взяли двадцать тысяч рабочих, десять тысяч революционных матросов, тысячи солдат гарнизона. Город окружен окопами, колючей проволокой. Если вы пойдете на Питер, вас ждут пули и снаряды, вас ждет смерть! И это тоже правда… Прогулки по Невскому не выйдет!

— А ты не пужай нас! Хаживали и под пули, и под снаряды. Ишь, испужал, аж в штанах мокро, — прогудел кто-то из толпы.

Но большинство казаков стояли молча, слушали серьезно.

— Товарищи казаки! Вы хотите земли? — отчаянно закричал Алексеев. — Тогда вы не пойдете с Корниловым! Вы хотите свободы, не хотите угнетения помещиков? Тогда вы не пойдете на Петроград!

И в это время увидел, как офицер, стоявший за бородачом, вышагнул в сторону, расстегивает кобуру. Б груди захолонуло. Алексеев закричал громко, словно желая испугать офицера, остановить его…

— Вот за эту правду, за мои слова ваш офицер и хочет застрелить меня!..

Офицер вскинул револьвер и выстрел раздался, но пуля ушла далеко вверх — это бородач в последний миг ударил офицера снизу по локтю, да так, что вслед за пулей и револьвер, описав дугу, улетел куда-то в темноту.

Наступила гробовая тишина.

— Ты как посмел, мерзавец?! Как посмел? — яростно шипел офицер, наступая на огромного русоголового бородача, плечи — аршин, кулаки — по пуду, сапоги шестидесятого размера. Неизбывной силой веяло от этого русака, но он пятился к костру от офицера, едва достававшего ему до плеча. Офицер размахнулся и ткнул солдата в подбородок раз, другой, третий…

И вдруг бородач с криком схватил офицера за шиворот, потом второй рукой за штаны, поднял его над головой и швырнул в костер. Взметнулся сноп искр, разлетелись в разные стороны горящие дрова, раздался душераздирающий вопль. Офицер выкатился из огня, вскочил с криком на ноги и, светясь языками пламени, с горящей головой кинулся бежать. Его догнали, повалили, затушили огонь…

Понабежали офицеры с револьверами в руках, окружили Алексеева, Разуваева и бородача, повели их в штаб.

— Не трожьте Михалыча!.. — угрюмо и зло гудели вослед казаки.

— Убирайте офицеров! Создавайте свой комитет! Переходите на сторону революции!.. — закричал Разуваев.

И тут же офицеры налетели на него, на Алексеева, сшибли с ног, с матюгами и проклятьями стали пинать их, но подбежали солдаты:

— В штаб ведите, а бить не смейте!

Так и шли до самого штаба полка: в центре — Алексеев, Разуваев и солдат-бородач, вокруг — офицеры, а сбоку от них и позади — казаки.

Их привели к командиру полка. Пожилой, лет пятидесяти подполковник с огромными черными глазами на изборожденном морщинами скуластом лице сидел посреди избы на скамье и парил в деревянной шайке раненую ногу. Ему доложили о происшествии.

Подполковник обернул ногу портянкой, морщась и постанывая от боли, втиснул в сапог, встал и подошел вплотную к бородачу.

— Да правда ли это, Федор Михайлович?

— Правда, Владимир Григорьевич, — ответил бородач, глядя в глаза подполковнику.

— И ты мог?! Георгиевский кавалер, герой — напасть на офицера? — задохнулся возмущением подполковник. — Мы ж с тобой с четырнадцатого года вместе… Никогда не мог подумать… Ты ж для меня, четырежды израненный, как символ бессмертия пашей России и силы солдатского духа. Я тебя от всех бед берег, а ты… Как можно?

— В невоенного, в безоружного стрелять — не по-солдатски это, Владимир Григорьевич. Неможно так…

— В этих, в большевиков — «неможно»? В изменников, в предателей России — «неможно»?