Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

Но в Бердичев отправиться не было возможности. Работа с редакторами, корректорами, новые литературные знакомства. Затем уехал в командировку. 22 июля отцу сообщил: «Новостей особенных у меня нет, вышел в свет Альманах, напечатаны в журнале “30 дней” мои рассказы. Я не в особенном восторге от перспективы писать “Историю Магнитогорска”, возможно, что по возвращении в Москву откажусь от этого».

Командировка была долгой. Местная администрация обеспечивала столичных писателей всем, чем могла, с «нормами снабжения» вообще не считаясь. Гроссман отцу рассказывал: «Устроен я здесь “по-царски” – квартира, питание и пр.».

Тем не менее 12 августа он собирался уехать в Москву. Через пять дней там должен был начаться I съезд ССП.

К литературной карьере Гроссмана это имело непосредственное отношение. На съезде решалось, кто получит официальный статус, т. е. будет принят в ССП, и обретет или подтвердит уже имевшееся ранее право на множество привилегий.

Некоторыми привилегиями Гроссман уже пользовался, а делегатом съезда не был избран. Это закономерно – дебютировал совсем недавно. И все-таки официальный статус вскоре получил. Соответствующая справка хранится в его личном деле. Там указано: «Принят кандидатом в ССП в 1934 г. Переведен в члены ССП в 1937 г.»[198].

Статус «кандидата в члены ССП» был ниже, чем у принятых на съезде. Но и такого хватало. Он подтверждал, в первую очередь, право не работать на государство, обладатель мог получать бесплатные путевки в элитарные санатории, дома отдыха и т. п. Разве что квартира Гроссману пока не полагалась.

Но с этим он и не спешил. Квартиры предоставлялись в первую очередь семейным, а он был по-прежнему холост, родители и дочь – не москвичи.

С университетскими друзьями встречался редко: они жили интересами своих профессий, т. е. не литературными. Основной круг общения – «перевальцы», в том числе Б. А. Губер.

Занят Гроссман был главным образом романом. 8 сентября отцу сообщил, что «дела идут таким образом: я читаю много по вопросам философии, истории рабочего движения (для книжки), пишу мало. На литературном моем пути начали появляться камешки, а не только цветы. Главлит вырезал из идеологических соображений 3 моих рассказа из уже сверстанного журнала, покритиковал меня какой-то чудак в газете и еще кое-какие радости такого же сорта. Сие меня не огорчает, ибо дорога вообще не легкая, и будут на ней не такие еще камешки, а побольше».

Действительно, о «камешках» можно было не беспокоиться – с учетом такого фактора, как покровительство Горького. Прочее же – будни профессионального литератора. Отцу рассказывал: «Огорчает меня другое – это полное мое одиночество. Здесь есть у меня новые друзья – настоящие люди, Губер, Зарудин, Катаев. Но кроме них нужно мне еще кое-что, как ты понимаешь, ибо человек устроен не просто, к сожалению, а двухчасовая беседа с товарищами разв 3–4 дня еще не все, что нужно человеку. Не знаю, хорошо ли это или плохо, но это так. И тут ничего не попишешь».

Личные проблемы оставались нерешенными. А вот основные финансовые – решил. Содержал дочь, помогал матери, кузине, даже и бывшей жене. Постоянно и настойчиво предлагал отцу помощь, хотя тот и отказывался. Гроссман-старший, похоже, еще не привык, что сын, московский литератор, не имеющий постоянной работы, зарабатывает гораздо больше, чем опытнейший сибирский инженер-горняк.

Ну а сын был поглощен делами литературными. 23 сентября отцу сообщил: «Вчера послал тебе номер Альманаха и отдельную книжку “Глюкауф” – надеюсь, получишь их. Сейчас пишу рассказы. Четыре рассказа приняты уже в журналы и будут напечатаны в ноябрьской и декабрьской книжках. Подумываю уже об издании отдельной книжки рассказов. В общем, дела идут хорошо – чувствую, что куда ни прихожу, относятся ко мне с интересом. Что касается временных заминок, о которых я писал тебе, то они прошли уже, скоро, верно, будут новые».

К такого рода перспективе относился, по его словам, иронически. Утверждал, что «жизнь – это заминка, которая проявляется то так, то этак. Преодолеешь ее в “личном”, она пролезет в “общественном”, а то сразу вылезет и в “личном”, и в“ общественном”».

Гроссман был все же доволен ситуацией. Он выбрал литературу в качестве профессии не для заработка или честолюбия ради, а потому что другим заниматься не желал. Категорически. Это и подчеркнул в письме: «Из всех моих товарищей, имевших “мечту для себя”, я, кажется, единственный, осуществляющий жизнь так, как хотелось».

Он противопоставлял «мечту для себя» – задачам социальным. Да, уйдя с «карандашной фабрики», отказался от многого, достигнутого за пять лет профессиональной реализации. Но и добился большего, чем утратил. Почти того, что хотел.

Гроссману тоже пришлось «спрашивать разрешения». Он публиковал только «разрешенное». А иначе бы не стал писателем в СССР.

Часть V. Игра и удача

Новая репутация

Осенью 1934 года гроссмановский триумф продолжался. Заметны, правда, были и «камешки».