Василий Гроссман в зеркале литературных интриг

Но при любой интерпретации понятно, что приглашение Гроссман получил в связи с рассказом. Далее сообщил: «Эта встреча (5 мая 1934 года) навсегда сохранится в моей памяти. Сперва Горький расспрашивал меня о моей работе, затем он заговорил об общих вопросах – о философии, религии, науке. Помню, он говорил также о том, как по-новому формируется характер людей в новых советских социальных условиях, приводил примеры».

Сказанное не тождественно содержанию письма к отцу, но существенных противоречий тоже нет. И, как в автобиографиях, Гроссман вновь подчеркнул: «Эта встреча с Алексеем Максимовичем в большой степени повлияла на дальнейший мой жизненный путь».

Затем объяснил, почему так «повлияла», даже определила: «В это время я еще не был литератором-профессионалом. Алексей Максимович посоветовал мне всецело перейти на литературный труд».

Детали варьировались, структура же официального «биографического мифа» в основе своей не менялась. Горький – «литературный отец», благословивший на писательство.

В официальную историю советской литературы вошел этот «биографический миф» Гроссмана. Новый же – о писателе-нонконформисте – формировался со второй половины 1980-х годов.

Вторая мифологизация

Официальный «биографический миф» Гроссмана от реальности весьма далек в силу причин, уже описанных. Новый – еще дальше. Формировался он усилиями многих критиков, литературоведов и мемуаристов. Но главную роль сыграл, бесспорно, Липкин.

Это относится и к описанию дебюта. По словам мемуариста, славу Гроссману «принес его первый небольшой рассказ“ В городе Бердичеве”, напечатанный в апреле 1934 года в “Литературной газете”. Лучшие наши писатели открыли в Гроссмане человека оригинального таланта, подлинного художника. С похвалой о рассказе говорил мне Бабель: “Новыми глазами увидена наша жидовская столица”. А Булгаков сказал: “Как прикажете понимать, неужели кое-что путное удается все-таки напечатать?”».

Московский дебют Гроссмана действительно был замечен многими литераторами. Правда, масштаб события определялся тогда не только и не столько несомненным талантом дебютанта, сколько факторами административно-рекламного характера: авторитетностью «Литературной газеты», небывалым объемом публикации, наконец, «вечером встречи с критиками».

У Липкина нет упоминаний об этих факторах. В его повествовании масштаб литературного события задается ссылками на Бабеля и Булгакова. Мнения, бесспорно, авторитетные, так что эффект был предсказуем.

Однако достоверность свидетельства весьма сомнительна. И не потому, что суждения, приведенные в качестве цитат, стилистически не мотивированы. Как раз о стиле – бабелевском ли, булгаковском ли – можно спорить, оценки подобного рода заведомо субъективны. Объективно же, что пока не обнаружены документы, подтверждающие хотя бы знакомство мемуариста с Бабелем и Булгаковым. Круг общения обоих писателей изучался десятилетиями, но среди их знакомых Липкин не упоминается.

Сомнительно его свидетельство и по причине, скажем так, разномасштабности фигур гипотетических собеседников. Разумеется, в 1986 году, когда была издана за границей книга о Гроссмане, семидесятипятилетний мемуарист уже добился некоторой известности. Но в 1934 году Бабелю около сорока лет, Булгакову за сорок, оба – знаменитости, так что не ясна причина, по которой вдруг решил каждый поделиться впечатлениями с двадцатидвухлетним и все еще начинающим поэтом.

Аналогично, не числится он среди знакомых других, упомянутых в его мемуарах знаменитостей 1920-х – 1930-х годов. Нет сведений, подтверждающих знакомство.

Вместо объяснения в мемуарах приведена ссылка на мнение Липкина. По его словам, «в Москве писателей было мало, не то, что нынешнее многотысячное поголовье, и все печатавшиеся в толстых журналах близко ли, далеко ли знали друг друга, начинающие и известные».

Но ссылка на собственное мнение – не доказательство. А каких-либо иных подтверждений нет.

Особо же примечательно сказанное Липкиным про «Глюкауф». Мемуарист, по его словам, узнал позже: Гроссман «в своей повести, по-моему, превосходной, описал тяжелую жизнь донбасских шахтеров – забойщиков, крепильщиков, коногонов, – полную опасностей при плохой системе охраны труда, и такое описание вызвало недовольство Горького, которому Гроссман через посредство одной своей высокопартийной родственницы (впоследствии репрессированной) отправил свою рукопись».

Стоит подчеркнуть, что Алмаз была не только «впоследствии репрессированной». Еще и «полностью реабилитированной» – в 1956 году. Причем с тех пор жила в Москве. Неважно, знал ли ее Липкин. Само упоминание о «высокопартийной родственнице» подтверждает, что уровень осведомленности мемуариста не так уж низок. Однако здесь главное – сказанное о «недовольстве» Горького.

Чем оно вызвано – поясняется сразу же. По словам мемуариста, «Горький ответил: