Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

«Мы оба (он имеет в виду себя и Чарлза Шаннона. — Р. Б.) с нетерпением ожидаем русских танцоров, которые в последнее время превратились в нашу страсть; в их присутствии сверкающее чувство прекрасного и стремление к совершенству становятся такими огромными, что танцы из шумановского „Карнавала“ в кринолинах и цилиндрах на фоне пурпурного занавеса смотришь с настоящими слезами на глазах, со смятыми перчатками, которые разрываешь на кусочки к концу спектакля. Вальс Шопена, Опус 64 № 2 вводит зрителя в неописуемый сумеречный мир красоты и нежной иронии; быстрые части исполняются à la sourdine[263] почти до беззвучного танца, настолько быстро, что он кажется освобожденным от телесной оболочки. Все, что древний мир говорит по поводу знаменитых танцоров, соблазненных императрицами, совершенно справедливо. Нижинский своей страстью, красотой и магнетизмом превзошел все, что могла сделать Карсавина, а она — муза, или несколько муз в одном лице, муза Меланхолии и Непостоянства, способная выразить трагедию и чувственную невинность; необыкновенное целомудрие и ожог желания; она идеальный инструмент, способный воспроизвести любые эмоции. Нижинский — живое пламя, сын Гермеса. Невозможно представить себе его мать, может, он потомок какой-нибудь танцовщицы древности, но я предпочитаю верить в некое самопроизвольное рождение — проплывающее облако могло привлечь внимание какого-нибудь фантастического эфемерного бога».

Критик «Таймс» описывает, как в среду, 12 июня, поднялся занавес…

«…и открылся знакомый вид: два дивана в стиле рококо (в этом году красный с кремовым вместо красного с голубым), единственная цветовая нота на фоне зеленых занавесей (в этом году зеленых вместо пурпурных), радостный трепет пробежал по залу. Мир снова превратился в мир фантазии, где Пьеро мог рыдать, в смущении размахивать рукавами, а Арлекин с быстротой молнии описывать пируэты перед смеющейся Коломбиной, но их слезам и смеху позволено затронуть только самую поверхность наших эмоций…»

Преданный Русскому балету и высоко ценящий его Ричард Кейпелл из «Дейли мейл» пропел своего рода победную песнь: «Русские снова в „Ковент-Гарден“. Это означает, что вниманию лондонцев в 1912 году будет предложена серия пантомимических и хореографических спектаклей, отличающихся совершенной и роскошной красотой, как во времена правления Нерона и Сар-данапала. Три великих искусства: музыка, живопись и танец — вносят свой вклад в эти несравненные представления, и все три принимают свои самые смелые и великолепные формы…» Он признается, что видел «Карнавал» в Париже и Лондоне в общей сложности около тридцати раз и прошлым вечером был так же очарован, как и всегда, только высказал неудовольствие новым зеленым занавесом, который плохо сочетался с синими юбками Эстреллы и Киарины. Он так описывает Карсавину в «Тамаре»: «Гибкая, в чудесных сиреневых одеяниях, и ужасно бледная, жертва собственного жестокого сладострастия».

Во вторник, 18 июня, впервые показали «Жар-птицу». Даже «Морнинг пост», в прошлом слишком строго отзывавшаяся о русских, так как всегда относилась с подозрением и неодобрением ко всему новому (что характерно для тори), теперь была потрясена. «Одно из самых замечательных произведений в своем роде когда-либо виденных в Англии, совершенная гармония… в высшей степени приятное произведение… абсолютная новизна… музыкальный колорит столь же замечательный, как и костюмы…»

«Таймс» сочла музыку «в высшей степени живой и яркой, хотя и не слишком мелодичной, [она] соединяется с помощью твердых, острых, резко очерченных ритмов… Мадам Карсавина превзошла себя в живости, грации и чувственной красоте движений, хотя только что станцевала в двух других балетах». «Дейли экспресс», которая несколько дней назад скептически отнеслась к желанию Томаса Бичема самому дирижировать балетом, теперь привела его слова о том, что партитура Стравинского оказалась «самой трудной из всех, с которыми ему приходилось до сих пор иметь дело, включая и „Электру“. Ричард Кейпелл назвал в „Дейли мейл“ этот балет „очарованием и сокровищем фантазии“. Сочтя партитуру главным достоинством балета, маленьким блистательным шедевром, остроумным и исполненным эксцентричной грации… совершенно новым словом в музыке», он в то же время счел Карсавину «несравненной». «Жар-птица» поймана храбрым принцем — взмахи белых рук, трепет хохолка из перьев, помятый плюмаж, сильно бьющееся сердце птицы, неистовый порыв к избавлению, испуганный отказ женщины от ласк.

В тот вечер среди публики впервые присутствовал рыжеволосый молодой человек двадцати одного года, получивший образование химика, но испытывавший страсть к театру, особенно кукольному. Он уже был знаком с русским балетом, так как видел Карсавину, Павлову и Мордкина в мюзик-холле, и планировал впоследствии открыть маленький книжный магазинчик на Чаринг-Кросс-роуд, 75. Первая встреча с дягилевским балетом изменила его жизнь. Звали его Сирил Бомонт*[264].

Он писал: