Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

«Он был очень нервным и напряженным, — пишет леди Оттолин, — и его опекун и одновременно тюремщик Дягилев не позволял ему выходить в свет, так как это утомляло и расстраивало его. Я принадлежала к небольшому числу людей, которых ему позволялось навещать, так как в моем доме ничто не могло нарушить его спокойствия, и он встречал здесь только художников. „Он похож на жокея“, — смеясь, говорила я Литтону, но в действительности я очень привязалась к этому маленькому человечку, с длинной мускулистой шеей, бледным калмыцким лицом и такими выразительными нервными руками. Он всегда выглядел потерянным во внешнем мире и наблюдал за всем, словно пришелец из иных сфер, хотя и отличался необыкновенной наблюдательностью. Только войдя в комнату и пробыв в ней всего несколько минут, он успевал рассмотреть все картины, висевшие на стенах. Общаться с ним было нелегко, так как он плохо говорил по-английски, а его французский был очень невнятным, но мы как-то умудрялись понимать друг друга, и он бывал рад, как мне казалось, настоящему пониманию и высокой оценке его серьезной работы. Однажды я стала сокрушаться по поводу того, что не способна что-либо создать сама, и он поспешно отозвался: „О, но вы создаете, мадам, так как вы помогаете творить нам, молодым артистам“. В то время о нем ходило много невероятных слухов, будто он был большим дебоширом, будто индийский принц подарил ему изумрудные и бриллиантовые ожерелья; но я, напротив, обнаружила, что он не любил собственности и всего того, что могло помешать ему и отвлечь от искусства. Он постоянно думал о новых балетах, о новых па и постоянно был погружен в мысли о старинных русских преданиях и религиях, которые хотел выразить в своем танце, как он это сделал в „Весне священной“. Такие балеты, как „Призрак розы“, не интересовали его, он считал его trop joli[269], танцора раздражало, когда люди восхищались этим балетом. Он подарил мне свою фотографию в повседневной жизни и другую — в роли Петрушки*[270]. Он сказал, что создал в этой роли традиционного русского персонажа „мифического отверженного, в котором концентрируются пафос и страдание, который колотит руками о стены, которого всегда обманывают, презирают и который всегда остается в одиночестве“. Возможно, тот же самый миф Достоевский воплотил в „Идиоте“. Много лет спустя я нашла в Чарли Чаплине тот же трагизм, что был в Нижинском».

Практичный Жан-Эмиль Бланш с его вспышками «безупречно плохого вкуса» в этом июле с меньшей симпатией, чем леди Оттолин, отнесся к Нижинскому и его творческим исканиям.

«Однажды Шаляпин, — пишет он, — развлекал леди Рипон за ленчем в большом зале „Савоя“, и я был среди гостей. Официант принес мне записку от Дягилева, я развернул ее и прочитал: „Дорогой друг, мы с Бакстом в гриль-баре. Вацлав хотел бы повидаться с вами; он собирается обсудить безумный проект, вы же знаете его причуды, он хочет, чтобы мы вместе поработали над либретто „Игр“ и чтобы партитуру написал Дебюсси. Приходите, как только выйдете из-за стола. В четыре часа у нас репетиция в театре“. Когда я зашел в гриль-бар, Вацлав рисовал на скатерти. Дягилев, казалось, был рассержен и кусал пальцы; Бакст смотрел на рисунки с ужасом. Нижинский говорил только по-русски, и прошло какое-то время, прежде чем я понял, что происходит. Кубистический балет, получивший название „Игры“, представлял собой игру в теннис в саду, но ни при каких обстоятельствах не должно быть романтических декораций в стиле Бакста! Не будет ни кордебалета, ни ансамблей, ни вариаций, ни па-де-де, только девушки и юноши в спортивных костюмах и ритмические движения. Группа в одной из сцен должна изображать фонтан, а игра в теннис (с фривольными мотивами) будет прервана падением аэроплана. Что за детская идея!»

По правде говоря, трудно представить более привлекательную идею, чем троих танцоров, изображающих фонтан. Что касается аэроплана, только в 1926 году он приземлился (неподалеку от сцены) в дягилевском балете «Ромео и Джульетта»!

«Я отослал проект Дебюсси, — пишет Бланш. — Тот ответил: „Нет, он идиотский и немузыкальный, и думать нечего о создании подобной партитуры“. Дягилев встал на сторону Дебюсси, но Нижинский был упрямым и пригрозил, что не будет больше танцевать в Лондоне. Снова связались с Дебюсси, удвоили его гонорар». Когда в следующем году Бланш увидел и услышал «Игры», он решил, что это «плохая партитура»!

Не Дягилев вел Нижинского в девственные леса эксперимента — похоже, в 1912 году творческие замыслы Нижинского оставили Дягилева позади. Отсутствие согласия и взаимопонимания нервировало их обоих. А Дягилев, по наблюдению Джу льет Дафф, представлял собой «странную смесь безжалостности и ранимости. Он заставлял плакать других, но мог плакать и сам. Я вспоминаю день в доме моей матери в Кингстон-Хаусе, когда он поссорился с Нижинским и тот отказался прийти; Дягилев сидел в саду со слезами, струившимися по лицу, и его невозможно было утешить».