Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

В Монтевидео*[367] Костровского показали специалисту. Немного понимая по-испански, Ромола перевела диагноз, который заключался в том, что этот несчастный человек был неизлечимо и опасно душевно болен. Его необходимо было отправить обратно в Россию. Интересно представить, как бы совсем по-другому развивались события, будь этот диагноз поставлен в Мадриде. У Ромолы не было бы никакой причины бояться угрозы «толстовства» и препятствовать поездке Нижинского в Южную Америку. Не было бы конфликта Нижинского с Дягилевым, приведшего к окончательному разрыву. Он мог бы продолжать работать с Русским балетом еще много лет и создать множество новых балетов. Он мог бы восстановить свою «Весну священную» так, что в итоге этот балет существовал бы в первозданном виде по сей день. Продолжительная работа в составе Русского балета могла бы предотвратить его болезнь или задержать ее.

Из Монтевидео труппа отправилась в Рио-де-Жанейро на британском корабле «Амазонка». По прибытии Вацлав и Ромола поехали прямо в отель «Сильвестр», где обедали с Ковалевской в день своей помолвки.

Русскому балету предстояло дать в Рио двенадцать спектаклей. Григорьев отвечал за труппу, а преданность Дягилеву заставляла его воспринимать Нижинских как врагов и обращаться с ними холодно. Другие участники труппы последовали его примеру. Вацлав чувствовал, что большинство танцоров не принимает его, и он, так обожавший свою работу, начал бояться приходить в театр. Григорьев жаловался, что был вынужден поручить Барокки присматривать за Нижинским. Любое неприятное происшествие Нижинские расценивали как преднамеренный выпад против Вацлава, по всей вероятности спровоцированный Дягилевым. Это интерпретировалось труппой как мания преследования.

Положение ухудшалось. Григорьев и другие сотрудники Русского балета, например новый швейцарский дирижер Эрнест Ан-серме, не выносивший Ромолу, годы спустя в свете последующих событий утверждал, будто в этом турне у Нижинского проявились первые признаки душевной болезни. Ромола Нижинская категорически отвергает это.

Однажды ночью Вацлав сказал Ромоле, что «Послеполуденный отдых фавна» анонсирован к исполнению через два дня. Он танцевал «Фавна» в Мадриде дважды, однако считал, что администрация обязана попросить у него разрешения показывать балет во время этих гастролей. С помощью друзей он придумал способ проучить Григорьева. Идею подсказал сын президента Аргентины Квинтана, находившийся в это время в Рио.

«В тот вечер, — писала Ромола, — представление шло очень гладко. Антракт, во время которого я любовалась живописной публикой, показался мне необычайно долгим. „Фавн“ был следующим балетом в программе. Зрители стали беспокоиться; я недоумевала, что могло случиться. Друзья Вацлава заговорщически улыбались. Я отправилась за кулисы: все было готово, сцена освещена, Вацлав принял позицию, ожидая подъема занавеса. Но с одной стороны сцены толпились бурно жестикулирующие люди. Импресарио, Григорьев и Кремнев пребывали в смятении, а Трубецкий пытался скрыть улыбку. Импресарио разговаривал с двумя полицейскими чиновниками. Что произошло? Мне объяснили: „Нижинский, автор `Фавна`, принес судебное постановление, запрещающее исполнение балета, так как он юридически не принадлежит Русскому балету“».

Однако Нижинский-танцор ждал начала своей партии в «Фавне» в соответствии с условиями контракта. «Но Нижинский-автор и Нижинский-танцор — одно и то же лицо!» — воскликнул кто-то из танцоров. «Простите, а у вас есть что-нибудь в виде письменного разрешения автора на показ балета, да или нет?» И «Фавна» пришлось отменить*[368].

Друзья, не имевшие отношения к труппе, считали Нижинского прекрасным товарищем. Русский посол Щербацкий развлекал Ромолу и Вацлава и возил на машине в свой загородный дом. Еще одним из друзей был американский посол Эдвин Морган. Французским послом оказался не кто иной, как поэт Поль Клодель. Увидев Нижинского в «Шехеразаде», он пришел в экстаз и потребовал, чтобы его представили танцору. Следующим вечером Вацлав танцевал в «Сильфидах». Поэт нашел старомодный романтизм этого балета отталкивающим и разразился эпиграммой: «II уa une chose qui est pire que le mauvais: c’est la perfection dans le mauvais» (Нет ничего хуже, чем совершенство в плохом). Клодель и молодой композитор Дариус Мийо, представитель «Шестерки», намеревались создать вместе два балета — «Сотворение мира» и «Человек и его желание», надеясь на то, что их поставит Нижинский. Позднее их замыслы были реализованы шведским балетом в хореографии Жана Берлина. В 1924 году Мийо сочинит для Дягилева музыку к балету «Голубой экспресс».

Позднее Клодель написал о Нижинском: