Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

Есть люди, которые в свете последующих событий много лет спустя напишут в книгах, будто у Нижинского уже давно обнаружились признаки ненормальности. Но он никогда не был похож на других людей, так что для его врагов и соперников не представляло большого труда распустить слухи, будто его нервность, замкнутость или склонность к толстовству были симптомами начинающейся мании. Григорьев в своих воспоминаниях, написанных в 50-х годах, рассказывает, как, наблюдая за последним выступлением Нижинского с труппой в Буэнос-Айресе, он «пытался запечатлеть в памяти его несравненный танец… испытывая уверенность, что ему уже не суждено увидеть, как тот танцует еще раз». Это было бы свидетельством интуиции, сильной, как у медиума, но мы находим этому объяснение, заподозрив вставку, сделанную редактором или переводчиком, жаждущими расцветить в английской версии переполненную фактами русскую летопись. (Вполне возможно, что этот редактор, мой старый друг Вера Боуэн, несет ответственность за описания абсолютно вымышленных выступлений Павловой и Шаляпина на открытии Русского сезона в Париже в 1909 году, а также танца Нижинского в «Карнавале» в 1910-м за год до того, как он разучил партию Арлекина, за рассказ об отчаянии Дягилева при известии о пожаре Народного дома за месяц до этого события и о нарушении Нижинским несуществующего контракта.)

Мы допускаем (так как не присутствовали сами на последних южноамериканских гастролях), что сообщения мадам Ромолы Нижинской о различных несчастных случаях, таких, как ржавый гвоздь или упавшие декорации, правдивы, но Нижинский не упоминал при ней об этих предполагаемых нападениях, и это именно она заручилась юридической и политической поддержкой. Если эти происшествия были действительно несчастными случаями, а не намеренными нападениями на Нижинского, значит, это его жена, а не он сам, развивала в нем манию преследования, и уж во всяком случае мания преследования — симптом паранойи, а не шизофрении, жертвой которой полтора года спустя станет Нижинский.

Справедливо или нет, но Вацлав и Ромола ощущали, что для него невозможно продолжать танцевать в дягилевском балете. Она считала, что все «нападения», включая влияние философии Толстого, спланированы Дягилевым. Она имеет право на свое мнение, но трудно поверить, что Дягилев, как бы сильно он ни ревновал, вздумает убить курицу, несущую золотые яйца. И все же все решения, касающиеся его карьеры и семьи, принимал сам Вацлав. Он был бесспорным хозяином в своем доме, и, если он решился оставить Дягилева, это, по-видимому, объяснялось главным образом всепоглощающим увлечением последнего Мясиным, не как личностью, но как балетмейстером. Когда Дягилев стал поощрять Нижинского заняться хореографией, Фокин почувствовал, что наилучшие возможности будут предоставлены более молодому балетмейстеру. Теперь Нижинский ощущал то же самое по отношению к Мясину. Он был не способен к зависти и восхищался талантом Мясина, но жаждал сам создавать новые балеты.

Если бы Нижинский остался с Дягилевым в последний год войны, проведенный труппой в Испании и Португалии, совершенно очевидно, что Дягилев не смог бы платить ему, так как балет испытывал все большие трудности в заключении контрактов и оказался на грани абсолютного разорения и роспуска, его спасло только приглашение Освальда Столла выступить в «Колизее» в 1918 году. Но изоляция Вацлава от мира балета могла стать главной причиной его душевной болезни.

Пока балет Дягилева оставался на нейтральном полуострове, Нижинские, вернувшись из Южной Америки, направились в нейтральную Швейцарию, чтобы обосноваться там впервые в своем доме. Но прежде чем заняться подыскиванием дома, они навестили ребенка. По прибытии в Лозанну они тотчас же отправились в санаторий, где находилась Кира, и, по наблюдению Ромолы, «поразительно, до какой степени преобразился ребенок, стоило только Вацлаву войти в комнату. Казалось, они представляли собой одно целое, расколотое пополам и постоянно желающее воссоединиться. Иногда я даже ощущала себя лишней».

В России произошла вторая революция. Карсавина, теперь уже замужем за английским дипломатом Хенри Брусом, находилась в Петербурге.