Вацлав Нижинский. Новатор и любовник

Кира хорошо развивалась и прелестно выглядела, когда, похожая на медвежонка в своем костюмчике, бежала рядом с Вацлавом. У них вошло в привычку с головокружительной скоростью скатываться на санях с холма. Я приходила в ужас, но Вацлав всегда говорил: „Ничего не случится с моей aimabilite, пока мы вместе“. Вечера мы обычно проводили дома за чтением.

Вацлав сопровождал меня на каток и давал замечательные советы по технике катания и сохранению равновесия, хотя сам он спортом не занимался, но его инстинктивные знания были поразительными.

Затем Вацлав обнаружил сани, которыми мог самостоятельно управлять, и дважды в неделю мы втроем выезжали рано утром и устраивали пикники или заезжали в какой-нибудь придорожный трактир, чтобы позавтракать. Мы осматривали ледники, перевалы и озера Бернины. С началом горнолыжного сезона многие наши друзья приехали сюда из Парижа, и Вацлав выглядел умиротворенным и успокоенным. Желая сделать мне сюрприз, он пригласил мою сестру с мужем. Эрик — добрая душа, и Вацлав не забыл его доброго отношения.

Пришла весна, и все туристы уехали, а мы вновь остались одни среди местных жителей, чья жизнь выглядела так патриархально, словно протекала пять веков назад. Знаменитый спортивный центр снова превратился в тихую альпийскую деревушку. По вечерам на главном почтамте собирались нотариус, мэр и врач, чтобы обсудить вопросы благосостояния своей маленькой общины. Вацлаву нравилось слушать их споры, это напоминало ему о России. Мы были так влюблены в Сен-Мориц, что не хотели покидать его ни на день.

Первые робкие крокусы уже пробивались на поверхность, но потоки талого снега еще удерживали нас дома, и Вацлав снова начал давать мне уроки. Он выглядел невесомее обычного, выполняя свои бесчисленные пируэты и антраша, а когда он делал батманы и плие, мне казалось, что он легче самих снежинок. Но у него были стальные мускулы, и прыгал он, словно резиновый».

Тем не менее Нижинскому, переставшему быть военнопленным, казалось странным провести целую зиму, не появляясь на сцене. Но мозг его напряженно работал — он изобретал.

«Вацлав был переполнен замыслами новых балетов. Он сочинил восхитительную версию „Chanson de Bilitis“[373] Дебюсси и сказал: „Я хочу, чтобы ты танцевала Билитис. Я создал балет для тебя. Он подчиняется тем же основным хореографическим законам, что и `Фавн`“. Хореография была в абсолютной гармонии с музыкой, со всеми ее нюансами чувств и мелодичными капризами. Балет состоял из двух сцен, в первой представлены Билитис и пастух, их любовь, их юность на зеленых островах Греции; во второй — Билитис и девушка, ее возлюбленная, делившая с ней ее горести и удовольствия.

Другим творением Нижинского стала его собственная жизнь, превращенная в хореографическую поэму. Главный герой — юноша, всю жизнь ищущий правду: сначала как ученик, открытый всем художественным веяниям и красоте, дарованной жизнью и любовью; затем приходит любовь к женщине, супруге, которая в конце концов всецело захватывает его. Балетмейстер переносит действие в эпоху Высокого Возрождения. Юноша — художник; его учитель — один из величайших творцов своего времени, универсальный гений, каким ему представлялся Дягилев. Вацлав сам придумал декорации и костюмы, современные и в то же время созвучные той эпохе. „Знаешь, Фамка, круг — это законченность, идеальное движение. Все основывается на нем — жизнь, искусство и особенно наше искусство. Это совершенная линия“. Вся система записи, как и сам балет, основывалась на круге. Он был связан с предыдущими работами Нижинского, но, в отличие от „Фавна“ и „Весны“, строился на круге. Все декорации были закругленными, и даже авансцена представляла собой круг. Вацлав самостоятельно разработал все оформление до мельчайших деталей и выполнил их в голубых, красных и золотых тонах в рафаэлевском духе».

Итак, весна 1918 года застала их обособившимися от мира в своем горном убежище, в то время как вокруг бушевали война и революция.

«Но вот почти за одну ночь природа вокруг изменилась. Замерзшее озеро как бы очнулось от зимней спячки, склоны Альп покрылись благоухающими цветами, радующими глаз буйством красок: расцвели альпийские розы, нежно-лиловые фиалки, синие, как васильки, горечавки. Снег отступил на вершины, каждая из которых была теперь знакома нам и наполнена для Вацлава особым смыслом. Мы любили убегать в горы и скатываться вниз, утопая в дикорастущих травах. Потом, лежа в дурманящем многоцветье, мы подолгу говорили о многом. Я рассказала Вацлаву о несчастливом браке моих родителей и упрекнула мать, но он остановил меня: „Не будь слишком сурова. Ты не знаешь обстоятельств, которые заставили ее так поступить. Никогда не надо осуждать других, мы не имеем права судить“. Я часто жаловалась на трудности, через которые приходилось проходить во время войны, но не нашла сочувствия у мужа. „Не оглядывайся на более везучих, — говорил он, — посмотри на тех, кому хуже, чем тебе, и будь благодарна судьбе“».