Вацлав Нижинский. Воспоминания

Теперь он впервые почувствовал, что, возможно, где-то есть что-то еще, что-то другое, о чем Сергей Павлович не знал и чего никогда не мог понять. Нижинский начал понимать, что Сергей Павлович способен ошибаться. Его собственные чувства были слишком сильны, чтобы он мог их сдержать, и должны были найти себе какой-нибудь выход. У Нижинского они, естественно, нашли себе выход в творчестве, и он задумал «Фавна».

Он долго, месяц за месяцем обдумывал эти проблемы. Уже когда был поставлен «Нарцисс», он сказал Дягилеву, что дионисийская Греция Фокина — вовсе не самый лучший период, а скорее эпоха упадка. Когда возникла идея «Дафниса и Хлои», он сказал Сергею Павловичу: «Я задумал хореографическую поэму, не балет, которую хотел бы сочинить. Мое представление о Греции в корне отличается от того, которое имеют Бакст и Фокин». Дягилева это заинтересовало и позабавило. «Ваца, почему бы не поработать над этим?» — «Я это и сделал, — сказал Нижинский, — и уже совершенно ясно вижу все сочинение. Конечно, мне бы хотелось, чтобы для него сочинили музыку».

Дягилев воодушевился и ободрил Нижинского, но хотел, чтобы сочинение было поставлено на сцене как можно скорее, уже в следующем сезоне. Они стали выбирать композитора из тех, которых могли привлечь к работе, чтобы поручить ему сочинение музыки. Сергей Павлович хотел знать все о планах, которые были у Нижинского относительно «Фавна», но Нижинский сказал, что покажет ему свою работу только на репетициях: иначе Дягилев не поймет, что он пытается сделать. После того как Нижинский объяснил ему свои идеи насчет Греции, Дягилев начал просматривать литературу о музыке. Они проводили долгие часы за пианино, но потерпели полное поражение — не смогли найти то, что хотели. И наконец им попался «Послеполуденный отдых фавна» Дебюсси. Нижинский был очарован: да, это именно те чувство и настроение, которые он искал; но музыка была слишком округлой и нежной для того типа движений, который он изобрел. Во всем остальном, кроме отсутствия угловатости, это было именно то, чего он хотел, и в конце концов он решил за неимением лучшего использовать эту пьесу, понимая при этом, что движение музыки будет не таким, как его собственная пластика. Пьеса была сочинена в 1891 году на тему «Эклоги» Малларме; поэтому она, разумеется, не могла быть точным отзвуком мыслей, которые Нижинский захотел выразить через двадцать лет после ее создания, но у нее и у них в основе было одно и то же ощущение. Высказанное потом в прессе критическое замечание о том, что хореография, где основа — угол, противоречит музыке, основа которой — круг, было верным. Но из существующих пьес эта подходила больше всего, а подключать к работе композитора, видимо, не было времени. Сергей Павлович съездил к Дебюсси, с которым был знаком уже пять лет — с тех пор, как тот приезжал в Россию. Дебюсси был в восторге оттого, что будет использована его работа, и с радостью дал разрешение на это.

Коронационный сезон закончился. Труппа была распущена, и артисты уехали в отпуск обратно в Россию. Во время этого сезона Дягилев много раз беседовал с Бакстом и Фокиным, желая поручить им создание тех новинок, которые он задумал показать в следующем сезоне. К этому времени положение труппы уже было прочным, и было достаточно послать Нувеля или Дробецкого в Россию и Польшу, чтобы набрать для Дягилева новых артистов в балет.

До этого времени Фокин был единственным балетмейстером труппы: кроме его балетов, в репертуаре были только классические. В наступающем сезоне Дягилев решил сделать два нововведения — представить Нижинского как хореографа и использовать нерусского композитора — француза Дебюсси. Был также задуман балет Жана Кокто, Мадрасо и Рейнальдо Хана по западноиндийской легенде о Синем Боге. Морис Равель сочинял музыку к «Дафнису и Хлое». Единственной русской вещью из предполагаемых новинок была «Тамара» по стихотворению Лермонтова и симфонической поэме, которую за много лет до этого Балакирев написал на тему этого стихотворения. Бакст приспособил поэму Балакирева для балета, создал чудесные эскизы костюмов и декораций, а хореографом был, конечно, Фокин.