Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— Трехходовик... да-да, скорей всего, именно он... Ну вы знаете, нас здесь кладут в глицериновые гробы, и они все делают за нас сами: и кормят, и моют, и лечат, и следят, чтобы, не дай бог, не нанесли себе какого увечья, а то и чего похуже... да-а-а, плохи наши дела. Даже покончить с собой нельзя: гроб живо тебя откачает, даже если ты уже мертвый... так что в любом случае останешься живой и будешь жить вечно. А пройдет время, так можно будет даже выходить, тут у каждого есть крохотная каменная каморка, ну да, выходить, делать какие-нибудь упражнения... в темноте...

— Ну да, ну да. Мы все это знаем, Кейдж. Но ты не сказал, почему мы тут слышим, почему можем разговаривать в этих гробах.

— Все дело в трехходовике. Мы в самом низу тюрьмы, и тут наши три камеры примыкают одна к другой, а между ними проходят старые канализационные трубы. Сто пятьдесят лет назад проложили новую систему канализации. Раньше, когда эти трубы были полны всякой дрянью, ну, отходами нашей жизни, они текли по трубам, и ничего не было слышно. Новая система теперь проходит в другом месте, а эти трубы стали пустые, и наши гробы... они ведь в самом низу, ну и вот... через эти трубы все и слышно.

— А как насчет удрать отсюда, а, мистер Кейдж? Мы с Коршуном не прочь сделать ноги, верно, Коршун?

— Тихо, Хряк.

— ...подземная канализация города... соединяется прямо с каналами, и все попадает в воду: бумажки, листья, отбросы, испражнения людей и животных — все это плывет по воде, по всему городу, во всех глухих закоулках...

— Что это с ним опять, а, Коршун?

— Молчи и слушай, Хряк.

— ...один, совсем один, бродил в одиночестве в самых укромных уголках, и небо, зажатое в узком пространстве между крышами, неслось над моей головой, как пурпурные воды канала, эти воды у ног моих были похожи на грязную кровь, текущую в венах с крошащимися каменными стенками. О, этот город ужасен, ужасен своей красотой, красотой своих фонтанов и ржавых решеток, красотой хрупких портиков и готовых вот-вот разрушиться арок, повисших над водой то здесь, то там, красотой ослепительно сверкающих витрин, красотой темнооких черноволосых детей, смуглых, как хозяйственное мыло, о, этот город красоты и одиночества...

— Кейдж, мы здесь одни, в этом медном мешке, и про одиночество все знаем. Здесь ведь нет даже тюремщиков, одни автоматы. Вся жизнь, питание и все такое — все без тюремщиков. Ты только что сказал, что знаешь устройство этой Медной клети как свои пять пальцев. Ты это можешь доказать?

— Конечно, могу. Каждый камень города я знаю лучше, чем Рескин, лучше, чем Перси. Я знаю, где находится трещина в камне на Понте Сан Марко, куда Наполеон спрятал свою зубочистку. Я знаю, как работают задвижки, открыв которые, Великий Дож мог затопить подземелье и без лишнего шума избавиться от томящихся там политических врагов. Я знаю подземный ход, ведущий из подвалов торговца шерстью Ди Треви прямо в церковь св. Марии — именно им воспользовались похитители знаменитого полотна Тициана «Вознесение Девы». Я знаю, как устроен фундамент тех самых ворот, через которые Марио проходил к Анджолине еще до их помолвки. Я спускался по лестницам дворца, где бывали Байрон и Шелли, и так же, как они, я нашел потайной вход в Палаццо Скарлотти, где в зеркальных залах и увешанных гобеленами павильонах сыновья сыновей Фоцции до сих пор устраивают ночные оргии. Весь город был открыт передо мной, а я чувствовал себя в нем таким одиноким...

— О чем это он, а, Коршун?

— Т-с-с-с...

— И вот настал в Венеции вечер, когда в мою одинокую жизнь вошла Сапфира. Послушай, Хряк, и ты, Коршун, вы когда-нибудь видели женщину?

— Хряк, расскажи ему про самую красивую женщину в твоей жизни.

— А? Ну была у меня такая, Джоди-б... ну вот, принесу, бывало, добычу к себе, в Сумеречные Пещеры, а она как увидит, да как захохочет, и давай хлопать меня по спине, а потом отбирает, что получше, а я не даю, а все стоят вокруг огня и орут как сумасшедшие, и спорят, кто сильней, я или она...

— У меня в Рапшне тоже была женщина. Как пойдет гулять по горящим улицам города, так даже пламя пропадает там, где она проходит. Звали ее Данца, и когда ее огненные волосы касались моего лица, а огненные губы — моих губ...