Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— Я скажу, почему так бывает, Кейдж. В нашем Рапшне на улицах полно горящих огней, ну и горячих людей там тоже хватает. А есть такие чувства, ты же сам знаешь, ну там, гордость, или чувство мести, или дикая ненависть к этому насквозь прогнившему миру с его прогнившей моралью, будь она проклята. Ну вот, собрал я как-то горячих и крепких ребят, и мы пошли потрошить сундуки городских богачей, и однажды на крыше какого-то дворца нас застукал воздушный патруль, ну, мы схватились с ними, и я собственными глазами видел, как один за другим падают мои люди, а я показывал этим легавым кулак и хохотал во все горло, а лучи прожекторов бегали по всей крыше, и двигатели патрульных машин грохотали так, словно небо над головой разваливалось на мелкие кусочки, а улицы подо мной пылали тысячами огней, а я все палил и палил куда попало, пока не остался один...

— Нет, Коршун... это не то. Слышите, Хряк, это все не то. Для меня все это значило больше, гораздо больше. Ну так вот, уже было поздно, и я снова вышел на балкон подышать воздухом, и все в душе моей пело от радости и от вина, и я глядел на воду, а вокруг меня плыли, плясали хороводы огней, и тут ноги мои подогнулись, и я опустился на колени и прижал лицо к холодным перилам, глядя на красные черепичные крыши города, обесцвеченные заходящей луной. И вдруг я почувствовал, что к груди подкатывает тошнота, и эта тошнота вот-вот вытеснит весь мой восторг. Я быстро встал и пошел обратно, едва протиснувшись в застекленные двери. Я хорошо помню, как занавески колыхались на ветру. На ковре валялись пустые бутылки. Темнели пятна пролитого вина. Джамба лежал на кушетке: лицо помятое, волосы спутаны, рубашка в блевотине. Тарелки с закусками наполовину пусты, из них торчали окурки; впрочем, окурки торчали и из нетронутых закусок. Комнату освещал лишь огрызок свечи, торчащий из бутылки. Белые пальцы луны проникали сквозь щели, ощупывая каждый предмет, каждую тень. Я шагнул вперед. Все уже разошлись — мелькнула в голове первая мысль. Но дверь в комнату Бруно была открыта, и вот там-то я и увидел их.

Словно тысячи игл разом пронзили мой мозг, словно тысячи игл вонзились в мои глаза! К горлу подкатил сухой комок, я глотал, глотал и никак не мог его проглотить! Все тело мое тряслось, словно каждый член охватила судорога! А когда наконец из глотки моей вырвался первый звук, я подумал было, что это рыдание — но нет! Оказывается, я смеялся!

Бруно оторвал лицо от ее спины, увидел меня и нахмурился. «Ты что, уже уходишь?..» — пробормотал он заплетающимся языком. «О да,— ответил я,— но вам обоим придется пойти со мной. Еще не поздно. Пошли-пошли, я покажу вам кое-что действительно интересное». Тут и она подняла голову и посмотрела на меня таким же мутным, как и у него, взглядом. И я вдруг понял, что она даже не сразу вспомнила, кто я такой! О, как я хохотал! Я хохотал как безумный, как маньяк! Я растормошил Бруно, заставил его одеться; наматывая ей на шею шарфик, я увидел, что она испугалась и отпрянула было, но я притворился, будто ничего не заметил, я болтал без умолку, я шутил и смеялся, я чуть ли не силой вытолкнул их на лестницу, и тут Бруно спросил: «Признавайся-ка, у тебя сегодня еще есть приглашение повеселиться?» — но я только засмеялся в ответ, и скоро мы уже шагали по узенькому тротуару вдоль канала. «Сюда, сюда»,— торопил я их, и они покорно шли за мной по набережной, потом по площади Кампанили, где стоит колокольня, потом через арку Страда Нова по тесной аллее, у которой нет никакого названия. Мы перешли через один из множества мостов этого города (на самом деле их ровно шестьсот восемьдесят два), прошагали под замурованным в камень руслом, вышли на узкую улочку, свернули еще на одну, запутавшуюся в ступеньках, взлетающих к Риальто с той стороны, где Феровия. Но мы туда не пошли, а спустились вниз, к тротуару, крытому голубой плиткой, протиснулись сквозь маленькую калитку и заспешили по аллее, на которой огни уже не горели. Я перелез через низенькую стенку.