Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— Знаю. Я все знаю. Я знаю план подземелий Сияющей Мечети в Иране. Я знаю расположение подвалов и склепов Музея Жизни на Бета Кентавра. Если б Дедал оставил после себя план Лабиринта, а мне удалось бы хоть разок взглянуть на него, мне не понадобилась бы нить Ариадны...

— Ну а Медяшка, что ты скажешь про нее, а, Кейдж? Что ты знаешь про то место, где мы теперь застряли? Как думаешь, мы можем выбраться отсюда?

— Отсюда... да, где трехходовик... Здесь совсем близко... проходят тоннели, по которым ходили рабочие, когда тут была стройка... О, это было очень давно. Но... все они наглухо замурованы. Выбраться? Да разве я имею право выбраться, разве я имею право уйти отсюда? Ведь я виновен. Сердце мое заковано в глухой панцирь вины, которой нет прощения. Я здесь для того, чтобы... страдать. Да-да! Даже если бы я бежал, чувство вины осталось бы со мной; оно, как тюремные стены, все так же окружало бы мое сердце.

— Ей-ей, Коршун, он чокнутый.

— Слушай сюда, Кейдж. Ты знаешь, как отсюда... как ты там говорил? Трехходовик? В общем, как отсюда попасть в этот проклятый тоннель?

— Вы... Вы действительно хотите выбраться? Но... Но... Но ведь я убил их. Я виновен. И я заслуживаю...

— Послушай, Кейдж!

— Одно мое преступление ставит печать вины на весь мир! Да-да, весь мир виновен в моем преступлении!

— Да бросьте вы, мистер Кейдж. Линять надо отсюда, вот и все.

— Говори, Кейдж. Говори, не молчи.

— Она была... она была прекрасна, как родниковая вода, как пламя, как утренний туман над рекой...

— Говори про Медяшку!

— Медяшку? Ах да, Медяшку, так называют тюрьму... эту тюрьму... Три наши камеры сходятся возле рабочего тоннеля. Может, замковые камни... Да-да, вряд ли они закреплены, обычно их не закрепляют...

— Что ты там все бормочешь, Кейдж? Ну-ка, рассказывай так, как рассказывал про Венецию, чтоб все стало ясно как на ладони!

— Да-да, именно, именно три эти камеры. Они примыкают одна к другой как раз вокруг труб канализации и, подобно трем толстым кускам торта, соединяются в одной точке. Там, где торт разрезали — стены...

— А труба в том месте, где втыкают свечку, когда новорожденному всего год, да?

— Совершенно верно. А камни, где стены сходятся, ну, прямо возле свечки, невозможно скрепить раствором. Весит каждый что-то около трехсот фунтов.

— Триста фунтов? Коршун, одному тут не справиться.

— А вдвоем — вполне, Хряк.

— И каждый камень закрывает собой люк, ведущий в рабочий тоннель, а уже тоннель выходит наверх, к скалам...

— Хряк, ты станешь толкать со своей стороны, а я со своей.

— А что делать с ним?

— Кейдж, мы сдвинем наш камень, а потом твой...

— Нет. Нет, я остаюсь.

— Коршун, крышка гроба открывается, время прогулки. Давай, пошли, что ли, двинем этот камешек.

— Кейдж, ты не сдвинешь свой камень один. Давай, мы тебе поможем. Если мы сейчас уйдем, ты навсегда останешься здесь.

— Нет! Нет!.. Мое место здесь. Я должен остаться... Я должен. У меня нет выбора. Я должен стать частью этой великой медной башни, стать краеугольным ее камнем, стать ее фундаментом. Я слышу, я слышу вас... я слышу, как скрежещет камень о камень. Слышу, как вы ворчите, как вы тяжело дышите. Да-да, я слышу, он сдвинулся! Как и тот огромный запор в подвалах у Дожа, он сдвинулся и пошел, и поскрипывает, и поскрипывает. Ага, вы все-таки сдвинули его! Хряк! Какие мошенничества на Альбе ты взвалил на плечи свои? А ты, Коршун, с кем ты сражался, против кого направлена была твоя сила на Крегсе? Хряк!.. Коршун!.. Коршун!.. Хряк!.. Я вас не слышу! Вы... вы уже ушли? Хряк! Коршун!

Можно ли описать безмолвие, царящее здесь, в Медной клети?

Теперь и оно совершенно, и если здесь слова тоже бессильны, то можно на худой конец прибегнуть к намеку... Например, такому: не стало голосов — и ничего не стало.

ГОРОД БОЛЬШОГО ХРЕБТА

I

— Подумать только!

Ага, это Смит на верхней ступеньке приставной лестницы.

— Ну что там?

А это Джонс внизу возле нее.

Римкин стоял, не двигаясь, и в голове у него вертелся самый неподходящий образ: вареная картошка! Ну да, возьмешь такую, навтыкаешь в нее зубочисток, сверху приладишь еще одну, вот тебе руки, ноги и голова, как снежную бабу делают — и получится точь-в-точь марсианский скафандр!

— Вогнутые! — крикнул Смит сверху.— Помнишь, у нас дома культовые картинки в витрине каждой лавки, идешь по улице, а они на тебя смотрят, провожают глазами? Так и тут, вырезаны обратным рельефом.

— Вовсе не обратным! — крикнул Мак; он стоял рядом с Римкиным.— Отсюда отлично видно.

— Да нет, не все лицо,— отозвался Смит.— Глаза только. Потому они и казались странными, когда мы шли сюда через пустыню.

«Мак,— думал Римкин.— Мак. Мак. Что особенного в этом человеке, кроме странной фамилии?»