Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

— А знаете,— продолжала она («Ходжес... Ах да, верно, это женщина, и зовут ее Ходжес»),— уж если кто действительно бесполезен в этой экспедиции, так это я. Знаете, в чем мой главный талант? Я способна завести дружбу с кем угодно, хоть с эскимосами среди торосов, хоть с кроликами в джунглях. В горах Кавказа живут людоеды, которые однажды пожелали сделать меня своей царицей.— Она засмеялась, и в смехе ее зазвучали металлические нотки.— Я серьезно, они действительно этого хотели. Но мне совершенно наплевать, придется ли еще когда-нибудь в жизни понюхать тухлого масла, сбитого из молока яка. Знаешь, Римки, зачем меня сюда взяли? На тот лишь случай, если мы случайно наткнемся здесь на племя живых марсиан.— Она помолчала, глядя на бесплодную медную пустыню.— Я думаю, ты не станешь оспаривать то, что у тебя гораздо больше шансов найти здесь хоть какие-нибудь остатки марсианской письменности, чем мне — тех, с кого ваялись эти каменные истуканы, даже если бы мне пришлось кочевать тут по пустыням всю оставшуюся жизнь. Все это, конечно, действует на нервы, да еще как. В таком состоянии, бывает, и сболтнешь лишнее. Если что-то умеешь делать, если ты профессионал, то хочешь как-то использовать свои знания. А тащиться через всю Солнечную систему туда, где применить свои знания можно лишь в одном шансе из тысячи, да и то, если улыбнется удача... перекинешься парой слов с каким-нибудь чудаком и все — ну какой в этом смысл? — Она похлопала его по руке.— Ты хоть чуть-чуть согласен со мной?

Римкин не отвечал. «Живые марсиане...— думал он.— Если б я был живым марсианином, разве нужно было бы мне беспокоиться об этих проклятых семистах пятидесяти с лишним ферментах, благодаря которым я все еще живу. Ну конечно, они совсем другие, они совсем не похожи на нас, да, это существа высокоорганизованные, более тонкие и чувствительные, ведь им приходится жить в условиях куда более широкого разброса температур, чем нам. А может и я — марсианин? Может, я — один из тех странных созданий, которых я видел в луче своего фонаря, как они ходили там, по своим странным улицам, где стены домов были ярче гранатовых зерен, как ездили они верхом на своих странных животных и приветствовали друг друга непонятными жестами. Но эта вот женщина, она-то кто такая?»

— А где Джимми? — вдруг спросил он.

Ходжес что-то пробормотала, но, видимо, передумала отвечать, принявшись вместо этого исполнять серию сложных движений в качестве прелюдии к процессу вставания.

— Ты можешь идти сам, Римкин? Пора возвращаться. На скиммер.

— Скиммер?.. Ах да. Конечно. Пора возвращаться на скиммер, это верно.

Ныло все его тело. Казалось, живого места не было. Не переставая думать о том, почему ему так больно, он все-таки ухитрился подняться.

«Может, затухает одна из реакций, одна из этих семисот реакций затухает, и я скоро... скоро...»

— Поторопимся,— сказала Ходжес.— Если ты и вправду провел здесь всю ночь, воздуха у тебя осталось не больше трети запаса. Ты дышишь уже не воздухом, а какой-то дрянью, будто тебя заперли в старой прачечной.

Римкин медленно поплелся по каменным плитам. Ходжес, задержавшись на минуту, наклонилась над треснувшим ликом статуи и направила на поврежденный глаз ее луч фонарика, забытого Римкиным. Не отрываясь, она все смотрела и смотрела, в то время как Римкин успел уже подойти к краю фундамента. И пока он шел, в наушниках его дважды звучало озадаченное:

— М-м-м-м-да...

Наконец она догнала его и стала спускаться вслед; лицо ее за стеклом шлема хмурилось, и странные тени пробегали по нему.

IV

Процедура укладывания Римкина в постель закончилась тем, что они перебудили весь народ. Доктор Джонс принес снотворное, и Римкин тут же вступил с ним в долгую дискуссию о том, какой урон его организму может нанести лекарство и как оно может сказаться на химических процессах ферментной системы. Остальные молча стояли и слушали с серьезными лицами до тех пор, пока Римкин вдруг не расплакался. Наконец он поддался уговорам и позволил Джимми сделать себе укол. И пока хорошенькая микронезийка, прекрасный, кстати, психоаналитик, сидела рядом и гладила его по голове, он уснул.

У Мака в свое время был доступ к складу «Предметов Первой Необходимости, Способствующих Исполнению Ваших Специфических Функций»; с тех пор у него осталась заначка: приличный кусок вестфальской ветчины и целый галлон прекрасной сливовицы. Когда все утряслось, он заявил, что без ломтя первой и, как минимум, стопки второй завтрак для него потеряет всякий смысл. Он также жаждал поделиться своими сокровищами и с остальными. Обряд приготовления пищи проходил под его мудрым духовным руководством. Обезвоженные яйца он разбивал с таким блеском, что все только диву давались. Устроившись в небольшом закутке под лестницей, он, как истинный жрец кулинарного искусства, воскурял благовония и бряцал ритуальными предметами.

По ступенькам спустился Смит.

Словно кимвал, зазвенела крышка о край сковородки. Мак проворчал:

— Линь, мне и в голову не могло прийти, что с ним это так серьезно.