Вавилон - 17. Падение башен. Имперская звезда. Стекляшки

Небо снаружи было усеяно крохотными бриллиантами звезд. Огромные лужи чернил, казалось, плескались в песчаных впадинах. И холод, немыслимый холод. Еле слышно жужжал крохотный моторчик, гоняющий силикон меж двойным лицевым стеклом, чтоб его не прихватило морозом. Он сделал шаг. Еще один. Пустыня невозмутимо всасывала его ноги.

Его товарищи... Он не то чтобы не любил их, нет. В их присутствии он просто ощущал себя бесконечно чужим, ненужным и лишним. А вот эти дюны, эти тени, да, они понимают его. Он медленно шагал вперед, не отрывая глаз от неба. Одна звездочка казалась ярче других и... двигалась. Если стоять на месте и не шевелиться, это отчетливо видно. Ну да, это Фобос. Или Деймос. Он знал, что это — одна из крохотных марсианских лун. Но хоть убей, он никак не мог вспомнить, какая именно; просто Страх ли бежал по усыпанному драгоценностями ночному марсианскому небу, или сам Ужас⁸.

Он подошел к развалинам.

Он попытался отбросить тревожное чувство, роящееся где-то на периферии сознания. Да-да, человеческий организм вырабатывает более семисот пятидесяти жизненно важных ферментов. Если хоть один из этих ферментов разрушится, человек немедленно погибнет. Чтобы остановить этот страх, свободно и беспрепятственно заполняющий все клеточки его разума, он попытался сосредоточиться на одной из семисот пятидесяти с лишним сложных ферментных реакций своего организма, которые, похоже, скоро вовсе прекратятся все разом. Наконец он устал, и предмет его беспокойства затерялся где-то в песчаных барханах. Но страх все так же свободно парил над ним, столь же осязаемый, сколь осязаемы были и эти колонны, и лепной архитрав.

Он поднял голову и всмотрелся в лица, почти невидимые во мраке ночи. Лишь мерцание звезд отражалось в глазах, отчего они казались серыми; глаза эти, похоже, следили за каждым его шагом. Римкин порылся в ранце, ища фонарь. О, как много времени прошло, пока наконец он нашел его, раза два вовсе забывая, что именно он ищет. Он покрутил колесико решетки рассеивания, и тонкий лазерный луч превратился в луч обыкновенного света.

Римкин пробежался им по камням. Теперь они казались серыми; возможно, днем камни просто-напросто отражали цвет самой пустыни и оттого представлялись пурпурными. Нет-нет, это фонарь слабоват. Утопая ступнями в песке, он направился в сторону возвышающегося фундамента. И уже карабкаясь наверх, он еще раз ощутил своим полуголым телом, какой все-таки жесткий этот скафандр. Подогрев работал нормально, но странные ощущения возникали, когда он прикасался голым телом к пластиковой, а местами металлической внутренней поверхности. Ему вдруг остро захотелось сбросить скафандр, прикоснуться ладонью к камню; он тут же испугался своего желания: по ночам температура на Марсе около сотни ниже нуля.

Римкин все стоял на краю фундамента и светил в сторону упавшей статуи. Потом, волоча ноги по засыпанным песком блокам, подошел вплотную. Отколотый фрагмент лица был похож на блюдце. Половинка глаза потрескалась. Римкин присел на корточки перед большим осколком и склонился над раздробленным оком. Он поднял фонарь, снова сдвинул решетку рассеивания и направил яркий узкий луч на сломанный кружок глаза; там что-то замерцало, и вот перед ним, сменяя друг друга, замелькали картины. Образы ушедших столетий, как слезы, потекли из поврежденного глаза.

На планетах с разреженной атмосферой светает быстро. Утро за спиной Римкина быстро вскарабкалось по дюнам и положило сверкающие руки ему на плечи. И тут же в скафандре тихо заворчал специальный механизм, сообщая его телу едва ощутимую дрожь — скафандр уже готовился к тому, что минут через двадцать температура подскочит сразу на пару сотен градусов.

— Римкин!

Кто это дышит ему в ухо?

— Римкин, ты где?

До него вдруг дошло, что вот уже несколько минут он слышит этот голос. Но когда в ушах жужжит механизм охлаждения, разве можно определить, чей это голос и голос ли это вообще?

— Римки, вот ты где! Что ты тут делаешь? Ты давно здесь?

Он резко повернулся — и упал.

— Римкин!

Почти девять часов он не менял позы, и вот теперь судорога свела его мускулы. Превозмогая боль, горячим туманом застилающую глаза, он увидел, как в пылающем облаке пыли к нему движется прыжками зажаренная со всех сторон картофелина.

Он хотел что-то крикнуть в ответ, но задохнулся, и из гортани вырвалось лишь несколько бессвязных слов, больше похожих на всхлипы:

— Зачем... кто... кто это...

— Это я, Эвелин!

«Эвелин,— подумал он.— Кто такая Эвелин?»

— Какая?..

Наконец она доковыляла до него.

— Эвелин Ходжес, какая еще по-твоему? Ты что, ранен? Со скафандром все в порядке? Так я и знала, надо было заставить Мака идти со мной. Сейчас около десяти Фаренгейта. А минут через пятнадцать будет не меньше девяноста. Оттащить тебя к кораблю у меня сил не хватит.

— Нет-нет,— Римкин потряс головой.— Все в порядке. Скафандр. Я просто...

— Ну-ну, рассказывай!

Боль была невероятная, но ему все-таки удалось овладеть собой.

— Я просто отсидел... Я долго сидел без движения. Я просто... просто забылся.