Вблизи холстов и красок. Дневник жены художника. Январь – июнь 1996 года

Я наконец, в 11-м часу вечера, села за свои записки. Гена часто подходил ко мне, жалел меня, давал таблетки. Спрашивал: «Ты можешь написать статью о Никифорове под моим руководством?» – «Не могу». – «Почему?» – «Потому что ты сам не сможешь отнестись к Никифорову объективно. В каком ключе писать – жалеть его? Он вольготно жил, творил, был собой доволен, получал звания, награды. Если его разоблачать за призрачность творчества – так ты что… безгрешный Христос? Да и Христос призывал не судить… Двуличным Никифорова тоже не назовёшь. Пил? Гулял? Человека убил? Но ведь следствия не было, нет и свидетелей. Я не знаю, как о нём писать, о чём писать… тема зыбкая».

Я легла в полночь, писала ещё и в койке. Гена смотрел какое-то блатное кино. Уютно нам в мастерской – в отдельном домике! Живём как в XIX веке! Сегодня я несколько раз Гене рассказывала о Сурикове, но он недоволен, что я увлекаюсь другим…

15 июня. Суббота

Таганка. Продолжаю болеть – герпес на нижней губе после вчерашней температуры. Насморк, кашель, головная боль ещё во время сна… Встала в 11. Бежит вдруг Васька на кухню, за ним Гена: «Смотри, что у него в зубах?!» Васька тащил птенца. Отобрали. (Это, видно, чёрно-серый пушистый кот, которого я видела вчера на крыше, забрался к нам на чердак и разорил гнездо птичек). Птенчика мы положили в коробочку, думали, что он уже не жилец. Но через некоторое время смотрим – лапки уже выправились, сидит, нахохлился, смешной (пушок по бокам головы, чёрные глазки). Я взяла его в руки, и он полетел к окошку… но совсем малютка, слабый. Посадили его в деревянный ящик, насыпали пшена, поставили воду и закрыли стеклом. (Позже Гена открыл ящик, птенец снова вылетел, перелетал несколько раз). Гена его вынес и посадил на край крыши. Выпустил.

Завтрак. Читала статью Лены Крюковой, которую позавчера Гене дали бахаисты, о парижских русских художниках (никакого впечатления). Ещё он принёс «План работы бахаистов». Один пункт меня сразу покорил – «Углубление – встреча у Гроссманов» (прямо бывшая партийная школа). Гене для картины нужны натурщики – звонил Вале Чусовитиной, она на даче. Звонил Вере Николаевне – уже собралась ехать к нам. Потом полез на чердак – нет ли там разорённого гнезда. И обнаружил на чердаке на проводе ещё патрон для второй лампы. Ввернул лампу – и впервые (при двух лампочках) увидел весь чердак! Вот где нетронутая старина! Коробки с ветошью, ящики с обувью. Спустился с чердака в зал со старыми связанными ботинками (хочет их нарисовать в картине). А меня в зале интригуют и завораживают старые мощные широкие половые доски, они теперь, когда немного расчистили зал, хорошо видны. Вообще, наш дом – «сладкая западня». Можно весь день заниматься приятными мелочами: то птичка, то Васька, то чердак, то старина какая-то – всё отвлекает (так и мою посуду по полдня).

Вера Николаевна пришла в 3 часа дня, стучала в забор палисадника, Гена услышал. Принесла мне ментоловые капли в нос от насморка, две пачки чая, пластиковые стаканчики и ещё газету «Русский порядок» со статьёй о фашистском кресте (якобы это старинный русский знак). Стали пить чай. Как всегда, сразу возник политический спор: Вера Николаевна переживает, что все будут голосовать за Ельцина. Я ей говорю: «От политики излечивают картины Сурикова „Боярыня Морозова“ и „Утро стрелецкой казни“ – всегда в России были два начала – консервативное самобытное и прогрессивное западное (чуждое русскому духу)». Вера Николаевна: «Да Суриков тоже был политизирован, он ушёл с выставки, когда узнал, что туда придёт царь». Гена: «Ну хорошо, Суриков умер в 16-м году, в преддверии революции, когда уже всё пришло в движение, но у него нет ни единого высказывания о революции…» И так далее – спор ни о чём.

На улице начался дождь. Гена писал «Коммуналку», Вера Николаевна позировала и постоянно что-то Гене рассказывала. Он с неё писал больную дочку в бигудях – то делал моложе, то постарше, искал образ. Я кормила Марту, чистила картошку, сморкалась, капала в нос и пила «Этазол». Потом ушла в комнату, занялась записями. Маленькая мохнатая гусеница-ребёнок ползала у меня на столе по белой бумаге – сколько гуттаперчевости…

Вера Николаевна ушла в 7-м часу вечера. На прощанье сказала: «Я буду голосовать за Зюганова, но победит, конечно, Ельцин, ведь за него 450 тысяч израильтян и Алексий тоже». После неё Гена продолжил работать над картиной, переделывал, искал нужное, пока… там же, в зале, и не уснул на кушетке. Я сварила картошку, дышала над паром, потом улеглась у себя с грелкой. Лежала, читала, идёт Гена: «Опять Суриков? А где обед?» Пришлось вставать, кормить.