Вблизи холстов и красок. Дневник жены художника. Январь – июнь 1996 года

Я уже устала его ждать. Началась апатия, зевота, даже прилегла там на скамейке. Мысли – о бренности жизни: одни строят дом, другие живут, третьи перестраивают, потом и вовсе дом сносят, ломают… Так и живут люди – поколение за поколением, и каждое поколение оставляет свои следы (кто-то дерево посадил, кто-то сделал во дворе качели… чей-то детский башмачок завалился, настенный мешочек в туалете висит…). Где художники?! Совсем неизведанная тема – старые московские дома, сколько в них колорита, философии…

Гена снова послал меня в мастерскую с тележкой – теперь отвезти двери и сиденья от автобуса. А из мастерской велел привезти лом. Но пока я ездила, он и без лома снял ещё два кронштейна с навесом – сам весь грязный, мокрый насквозь от пота, но по-детски счастливый, что смог вырвать из стены, из старой крепкой кирпичной кладки кронштейны. Улыбался: «Как я люблю старые дома!» Нагрузили тележку – два кронштейна, дверную коробку, длинную скамейку и длинный деревянный настил, – повезли в мастерскую. Как раз зазвонил «Сергий Радонежский». Гена мне: «Видишь звонаря там наверху?»

Вернулись в мастерскую около 7 вечера. Выгружались через калитку своего двора. Подбежал Мишка, проник во двор к Марте – какие крики радости у обоих! Но Гена его прогнал. Господи, как же он просился опять к Марте: подбежал, за руку меня схватил, бурчит, рычит – так выразительно. Я Гене: «Мы варвары, не даём им поиграть». Гена: «Была бы любовь – это понятно, а то просто дурь, дружба». – «Значит, ты против дружбы?» – «А дружба в разлуке ещё сильнее – они вон чего понаделали в прошлый раз, потоптали весь огород голубятникам…»

Обедали. Чуть полежали, отдохнули. Гена стал выправлять кронштейны, хотел их закрепить то над входом на веранду, то в палисаднике. Потом опять разбирали барахло на веранде – поставили ещё один диван со спинкой. Я заводила пластинку любимого Петра Лещенко. Повесила на веранде большой жёлтый абажур…

Чай пили во 2-м часу ночи. Заметила у Васьки лысинку на лбу – уж не лишай ли? Легла около трёх часов ночи. Читала о Сурикове. Потом залаяла Марта, Гена открыл у себя дверь на веранду, пошёл Марту успокаивать. Потом решил ополоснуться во дворе – свежо, хорошо. Пришёл ко мне, стал говорить, что хочет съездить в Омск. Уснули в 5-м часу утра.

13 мая. Понедельник

Таганка. Почти не спала. Гена поднял меня около 11 часов утра. Кормила его. Он звонил в Москомзем – на чьё имя МОСХ должен писать письмо об отмене земельного налога. Я звонила художнице-кошатнице Нине Петровичевой о лысине на лбу у Васьки. Она сказала, что надо это место у Васьки мазать йодом и давать ему витамин А. (Нина, в отличие от Гены, постоянно общается с художниками, знает все новости и ходит на выставки, в ней сразу чувствуется дух художественной жизни.)

Гена около 12 поехал в МОСХ. Я выпила «Супрастин» и опять легла спать. И опять не уснула: в голове тяжесть, раздражение, что запустила свои записи от этого бешеного ритма жизни. Гена вернулся около двух, поднял меня, молча выслушал мои жалобы на усталость, на необходимость поработать в одиночестве со своими записями. Потом он пошёл к соседям в «Кант», привёл завхоза Николая Дмитриевича, и они стали устанавливать нагреватель воды в зале. Но оказалось, что нужен тройник для трубы (для воды). Гена искал в своих железяках – ничего не нашёл. И Николай Дмитриевич ушёл. Мы сели обедать в 4-м часу дня. И потом Гена уговорил меня опять идти «на дело» – в старый дом за тройником для трубы.

Пошли уже в 5-м часу вечера в те же выселенные дома на Николоямской улице за пожарной каланчой, где были вчера. Там Гена ходил, искал, ничего не нашёл. Уже хотел было ехать на Столешников переулок к приятелю Юре Семёнову, слесарю. Но потом решили пройтись по соседнему Шелапутинскому переулку, никогда там не были, может, и там есть выселенные дома. И вдруг – огромная старинная выселенная больница. Оказалось, что это бывший роддом имени Клары Цеткин. Мы объяснили ребятам-охранникам, кто мы и что нам нужно. И они пустили нас внутрь поискать этот тройник – насадку на водопроводную трубу. Мы сразу попали… в какой-то мир сновидений. Огромные высоченные потолки, громадные окна, каждая палата как зал. Своды, галереи длинных высоких коридоров, гулкое эхо звуков. Кое-где покорёженные остатки железных кроватей, старой мебели, даже белый рваный халат на вешалке у двери… Будто после войны – всё брошено, разрушено… Богатые изразцы стен и полов почти все разбиты. Кто-то здесь рожал, страдал… Теперь забвенье. Два этажа неизгладимых впечатлений…