Вдали от безумной толпы

– Тинк-тинк-тинк-и-чинк! – откликнулась малиновка из живой изгороди.

– Чак-чак-чак! – защелкала белка над самой головой Батшебы.

– Ра-та-та, рам-там-там! – пропел крестьянский паренек, шедший по дороге.

Когда он приблизился, фермерше показалось, что это один из ее работников. Знакомому голосу вторил тяжелый топот, и, раздвинув перед собою листья папоротника, Батшеба увидала в тусклом свете нарождающегося дня своих лошадей. Животные остановились возле пруда по другую сторону дороги. Поднимая брызги, они вошли в воду и стали пить, время от времени вскидывая морды и роняя с губ нити серебрящихся капель. Утолив жажду, лошади вышли так же порывисто, как вошли, и повернули обратно, к ферме.

Батшеба поглядела вокруг. Заря только занималась. В сравнении со свежим воздухом и холодными красками раннего часа, собственные ночные мысли и поступки казались Батшебе порождением горячечного бреда. Только теперь она заметила у себя на платье и на волосах желтые и оранжевые листья, упавшие с дерева в часы ее полусна. Отряхиваясь, Батшеба потревожила те листы, что уже лежали на земле, и они разлетелись, «как перед чародеем привиденья»[59].

На востоке облака расступились, и сквозь открывшуюся брешь сочился свет еще не взошедшего солнца. У ног Батшебы желтели роскошные перистые лапы папоротника. Она стояла на вершине небольшого холма, у подножья которого лежала болотистая низина, усеянная грибами. Над низиной висел полупрозрачный утренний туман – пышный серебристый занавес, напитанный солнечным светом. Живая изгородь за болотом едва виднелась, скрытая лучезарной дымкой. Вокруг буйствовали заросли осоки, кое-где виднелись цветки касатника. Травинки, словно лезвия кос, сверкали на солнце. И в то же время болото выглядело зловещим. Его влажная ядовитая корка словно испаряла в сгущенном виде все то зло, что было на земле и таилось под землей. Поганки всевозможных форм торчали из гнилых листьев и пней, являя равнодушному взгляду Батшебы то липкие шляпки, то уродливые поры. Одни грибы были красными, как кровь, другие желтыми, как шафран, третьи стояли на тонких длинных ножках, напоминавших макароны, четвертые походили на темно-коричневые кожистые наросты. Эта низина казалась рассадником чумы, притаившейся по соседству с человеческим жильем, где господствовали удобство и здоровье. Батшеба содрогнулась при мысли о том, что провела ночь вблизи столь безрадостного места.

Снова послышался шум шагов. Батшеба, чьи нервы были еще напряжены, опять спряталась, чтобы идущий ее не увидел. По дороге шел мальчишка-школьник. На плече он нес узелок с завтраком, а в руке книгу. У ворот он остановился и, не поднимая глаз от дороги, забормотал достаточно громко, чтобы Батшеба могла разобрать слова:

– О Господь наш, о Господь наш, о Господь наш, о Господь наш, о Господь наш… Это я знаю. Дальше. Ниспошли нам, ниспошли нам, ниспошли нам, ниспошли нам, ниспошли нам… Вызубрил. Милость твою, дабы… Милость твою, дабы… Милость твою, дабы…

Мальчик, бывший, очевидно, не первым учеником в классе, путем многократного повторения каждого слова заучивал урок из молитвенника. Батшебу позабавила эта метода: как бы нас ни обуревало горе, тонкий поверхностный слой нашего сознания всегда остается свободным, чтобы мы могли подмечать мелочи.

Мальчуган прошел мимо. К этому времени оцепенение Батшебы успело смениться тревогой, а тревога уступила место голоду и жажде. По другую сторону болота возникла человеческая фигура, полускрытая туманом. Женщина (фигура была женской) шла навстречу Батшебе, так вертя склоненной головой, будто что-то искала. Когда она, взяв левее, приблизилась, на посветлевшем небе явственно нарисовался ее профиль, образованный одними лишь мягкими изгибами без единого угла, без единой резкой линии. То были знакомые черты Лидди Смоллбери.

Сердце Батшебы благодарно забилось при мысли о том, что не все ее покинули.

– Ах, Лидди! – воскликнула она.

Вернее, хотела воскликнуть, однако движение ее губ оказалось беззвучным: за ночь, проведенную в холоде и сырости, она потеряла голос.

– Как я рада, что нашла вас! – обрадовалась служанка, увидав госпожу.

– Тебе здесь не пройти! – прошептала Батшеба, тщетно стараясь, чтобы ее слова можно было расслышать.

Лидди, не поняв, что хочет сказать хозяйка, шагнула вперед.

– Думается мне, топь меня выдержит.

Батшеба надолго запомнила, как хрупкая фигурка служанки перепорхнула в то раннее утро болото. Тяжелое дыхание земли переливчатыми пузырями вырывалось наружу через мокрую зеленую поросль, по которой ступали девичьи ноги. Волдыри с шипением лопались, исчезая под куполом тумана. Вопреки опасениям Батшебы, Лидди не утонула. Благополучно перейдя на другую сторону болота, она заглянула в бледное и усталое, но оттого не менее прекрасное лицо своей молодой госпожи.

– Бедняжка! – На ее глазах выступили слезы. – Не унывайте же так, мэм! Как вы…

– Я сейчас не могу говорить. Голос пропал, – торопливо ответила Батшеба. – Наверное, из-за сырого воздуха этой ложбины. Ты сейчас не расспрашивай меня, Лидди. Скажи лучше, кто тебя прислал.