Вдали от безумной толпы

Трой нахмурил лоб и стиснул зубы. Казалось, будто подергивания его сжатых губ свидетельствуют о сильнейшей боли. Словно неудача с клумбой стала для него самым чувствительным ударом из всех, какие ему пришлось перенести за последнее время. Лицо отставного сержанта было очень выразительно, тот, кто увидел бы его теперь, не поверил бы, что этот человек мог смеяться, петь и шептать женщинам всякий любовный вздор. В первую секунду Трою захотелось проклясть свою несчастливую долю, однако даже эта, низшая, форма бунта требовала деятельного напряжения, несовместного с тем болезненным унынием, которое охватило его душу. То, что он увидал теперь, явилось завершающей, самой пронзительной деталью мрачной панорамы последних дней, и вытерпеть этого зрелища он уже не мог. Обладая сангвиническим темпераментом, Трой наделен был способностью справляться с душевною болью, просто отсрочивая ее. Он не думал о прискорбном событии до тех пор, пока время не смягчало печаль. Забота о могиле Фэнни была, вероятно, попыткой заглушить муки раскаяния и горечь утраты, однако на сей раз уловка оказалась тщетной.

Пожалуй, впервые в жизни Трой желал перестать быть самим собою. Обыкновенно люди, в которых столь силен дух природы, радуются тому, что их жизнь принадлежит именно им, и почитают себя счастливее даже тех своих собратьев, которые во всем на них похожи. В присущей ему легкомысленной манере Трой не раз признавался себе в неспособности завидовать окружающим, ибо, чтобы занять положение другого, необходимо сделаться другим, а он не хотел никакого «я», кроме собственного. Троя не смущали ни обстоятельства, сопутствовавшие его рождению, ни превратности дальнейшей жизни, ни молниеносная изменчивость всего, к чему он имел отношение. Ему мнилось, будто рано или поздно все непременно наладится – такова природа вещей.

В то утро иллюзия рассеялась, и Трой внезапно возненавидел себя. Перемена произошла, вероятно, не так внезапно, как могло показаться. Если коралловый риф лишь немного недостает до поверхности воды, немудрено подумать, что его не существует. Но стоит ему чуть вырасти, и этот последний маленький шаг приравнивается в наших глазах к тому, что зрело на протяжении долгого времени.

Трой стоял, погруженный в раздумья. Куда ему, несчастному, следовало идти? «Да будет анафема…»[65] – этот безжалостный приговор несло в себе крушение его доброго начинания. Тому, кто потратил почти всю свою силу на движение в одном направлении, неоткуда взять бодрости для обратного пути. Трой еще накануне слегка отклонился от прежнего маршрута, и первое же огорчение его сломило. Тяжело поворачивать свою жизнь вспять, когда этого требует Провидение, но еще тяжелее приходится тому, кто уже совершил поворот и видит, что судьба не содействует ему, а напротив, глумится над его робкими шагами по новому пути. Этого человеческая природа вынести не в силах.

Трой медленно отошел от могилы, не пытаясь выровнять землю и снова посадить цветы. Он просто бросил карты, навсегда отказавшись играть. Никем не замеченный (жители Уэзербери еще спали), он тихо покинул церковный двор, побрел через поля и вышел на дорогу. Вскоре деревня была уже позади.

Батшеба тем временем оставалась добровольной узницей своего чердака. Дверь отпиралась лишь для того, чтобы впустить или выпустить Лидди, для которой устроили постель в соседней комнатушке. Невзначай выглянув из окна во время ужина, около десяти часов, девушка увидала фонарь Троя, горевший на кладбище, и указала на него хозяйке. Минуту-другую женщины с любопытством наблюдали странное свечение, после чего Лидди была отослана спать.

Сама Батшеба в ту ночь спала некрепко. За стеной уже слышалось мягкое сонное дыхание служанки, когда госпожа все еще глядела туда, где сквозь листву пробивались слабые лучи. Они то появлялись, то исчезали, как свет маяка, однако Батшеба не догадалась, что причина этого мигания – человек, временами заслоняющий собою фонарь.

Начавшийся дождь погасил огонек, хозяйка фермы легла в постель, забылась беспокойным сном, и в ее утомленном мозгу ожили страшные картины вчерашней ночи. Едва забрезжило утро, она поднялась и раскрыла окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха. На стеклах, точно слезы, дрожали капли дождя в сиянье солнечных брызг: низко висевшее облако пропускало сквозь себя первый свет пробуждающегося неба. Деревья с мерным шумом роняли влагу на опавшие листы, а со стороны церкви доносился другой звук – странный, не прерывистый, как остальные. Казалось, будто вода ровной струей стекает в бассейн.

В восемь часов постучала Лидди, и Батшеба ей отворила. Узнав у госпожи, чего та желает к завтраку, служанка воскликнула:

– Вот так дождь был ночью, мэм!

– Да, сильный.

– А не слышалось ли вам, будто на кладбище что-то шумело?

– Был какой-то непонятный шум. Полагаю, это вода стекала с колокольни.

– Вот и пастух так говорит, мэм. Он пошел поглядеть.

– Ах! Габриэль был здесь нынче утром?