Вдали от безумной толпы

В день овечьей ярмарки в Гринхилле, этом Нижнем Новгороде Южного Уэссекса, царило еще более шумное и веселое оживление, чем в обычные дни. Торговля разворачивалась на холме, вершина которого окружена была насыпью и овальным рвом – остатками древних укреплений, кое-где порушенных, однако в целом неплохо сохранившихся. В двух местах кольцо вала расступалось, и через эти ворота путники, поднявшиеся по извилистой дороге, попадали на ровную зеленую площадку десяти или пятнадцати акров величиной. Здесь и проходила ярмарка. Постоянных сооружений было немного: в большинстве своем посетители отдыхали и подкрепляли силы под шатрами и навесами.

Пастухи прибывали на ярмарку издалека. Некоторые из них покидали дом за трое суток, а то и за неделю до начала. В течение дня они проходили со своим стадом не более двенадцати миль, а вечером за плату располагали подопечных на заранее выбранных придорожных полях, где те паслись, успев с утра изрядно проголодаться. Каждый пастух шагал позади овец, неся за плечами узелок со всем необходимым на неделю, а в руке – крюк, похожий на посох пилигрима. За время пути некоторые животные могли выбиться или охрометь, бывало также, что матки в дороге ягнились. Для таких случаев стадо, идущее из дальней деревни, порой сопровождала повозка, запряженная пони. В ней везли ослабевших овец.

Уэзерберийские пастухи в такой предосторожности не нуждались, поскольку путь в Гринхилл не был для них очень уж долгим. Однако объединенное стадо двух ферм получилось столь велико и ценно, что требовало к себе большого внимания, посему Габриэль сопровождал его вместе с пастухом Болдвуда и Каином Боллом. Их путь наверх, к плато, пролегал через развалины древнего города Кингсбери. Позади стада трусил, конечно же, старый пес Джордж.

Когда косые лучи осеннего солнца осветили росистую площадку на ярмарочном холме, над дорогами, сходящимися к его подножию, висели облака пыли. Проходя между рядами живых изгородей, пересекающими равнину, стада овец медленно тянулись вверх по змееподобным тропам и через одну из брешей в крепостном вале входили на площадку: сотня за сотней, рогатые и безрогие, голубые и рыжие, светло-желтые и бурые, даже зеленоватые и красноватые – все определялось фантазией красильщика и обычаями фермы. Погонщики кричали, собаки воодушевленно лаяли, но курчавые путешественники после долгой дороги казались безразличными к этому ужасающему шуму и только жалобно блеяли, выражая недовольство непривычной обстановкой. То здесь, то там над стадом высилась голова рослого пастуха – так истукан возвышается над толпою идолопоклонников, простершихся ниц.

Среди тысяч овец, согнанных на ярмарку, преобладали саутдаунские и уэссекские рогатые. Ко вторым большей частью принадлежали стада Батшебы и фермера Болдвуда, взошедшие на холм около девяти часов утра. Рожки достойных уэзерберийских образцов этой старинной породы вились над маленькими бело-розовыми ушами безукоризненно правильными кольцами. Животные других пород шли впереди и позади: их шубки были ярки, как леопардовая шкура, недоставало только пятен. Шерсть оксфордширских овец, каковых имелось несколько голов, вилась, словно льняные локоны ребенка. Изящные лестерцы были кудрявее их, однако менее кудрявы, чем котсуолды. Живописнее всех оказались эксмурцы, которых пригнали в этом году небольшим стадом. Их бело-черные морды, тяжелые темные рога и космы, свисающие со лбов, приятно выделялись на однообразном фоне.

Еще до того, как утро сменилось днем, все многотысячное овечье море поднялось на холм и растеклось по загонам, подле каждого из которых была привязана собака. Пересекавшие их тропинки скоро наполнились покупателями и продавцами, прибывшими из окрестных мест или издалека.

В другой части холма развертывалась совсем иная картина. Здесь ставили исключительной величины шатер из новейшей парусины. По мере того как стада переходили из рук в руки, пастухи, освободившиеся от своих обязанностей, обращали взоры на это сооружение и спрашивали о его назначении у одного из строителей, который, казалось, был всецело поглощен быстрым завязыванием замысловатых узлов. На вопросы он, не отрываясь от работы и не поднимая глаз, отвечал:

– Здесь будет представлять «Королевский конный цирк». Пиеса называется «Турпин[73] скачет в Йорк, или Смерть Черной Бесс».

Как только шатер был построен, бравурно грянул оркестр, и почтенную публику по всей форме оповестили о готовящемся увеселении. Черная Бесс стояла возле шатра, исполняя роль живой рекламы. Зазывалы пленяли умы и сердца проходивших мимо столь пылкими речами, что толпа зрителей не заставила себя долго ждать. Одними из первых к шатру приблизились Джен Когген и Джозеф Пурграсс, на тот день уволенные от работы.

– Что еще за охальник меня толкает! – взвизгнула в давке какая-то женщина, шедшая впереди Коггена.

– Да как же мне тебя не толкать, коли народ сзади давит! – укоризненно ответил Джен, обернувшись только головой, потому что тело его было зажато.