Вдали от безумной толпы

Дела на ферме шли гладко. Батшеба получала немалый доход, хотя мало о нем заботилась, и тратила деньги, руководствуясь одною лишь привычкой прежних дней, которые миновали не так уж давно, но притом казались ушедшими невозвратно. Казалось, она умерла, однако сохранила способность мыслить и, подобно благородным покойникам, чью историю поведал нам поэт[72], раздумывала о том, сколь бесценным даром была прошедшая жизнь.

Единственным полезным итогом апатии, охватившей Батшебу, явилось назначение пастуха Оука управляющим, обязанности коего он, по сути, исполнял уже давно, посему эта перемена была таковой лишь в глазах окружающих, меж тем как для самого Габриэля, не считая повышения жалованья, ничто не изменилось.

Болдвуд вел жизнь замкнутую и бездеятельную. В тот год дождь погубил большую часть его сжатой пшеницы и весь урожай ячменя. Зерно стало прорастать, образуя хитроумные переплетения из побегов, и в конце концов его пустили на корм свиньям. Странное небрежение, породившее эту потерю, сделалось для всей округи предметом пересудов. От одного из людей Болдвуда удалось узнать, что простая забывчивость здесь ни при чем: и он, и другие работники напоминали хозяину о ненакрытом урожае столько раз и так настойчиво, как только считали для себя позволительным.

Однажды, увидав, что свиньи отворачиваются от гнилых колосьев, которые им кидают охапками, фермер словно бы очнулся и в тот же вечер послал за Оуком. Вероятно, это было подсказано тем решением, которое недавно приняла Батшеба; впрочем, возможно, и нет. Так или иначе, Болдвуд предложил Габриэлю управлять и его фермой: он нуждался в помощнике и более надежного человека найти не мог. Похоже, несчастливая звезда Оука закатилась.

Батшеба, узнав об этом предложении – Габриэль счел себя обязанным испросить ее согласия, – сперва сказала, что ему одному не управиться с двумя фермами. Тогда Болдвуд, движимый, очевидно, скорее личными, чем денежными соображениями, обещал предоставить Габриэлю лошадь в личное пользование, чтобы работа в двух хозяйствах, находящихся по соседству, была ему посильна. Переговоры между фермерами велись не напрямую, а при посредничестве Оука.

Наконец все благополучно разрешилось, и Габриэль стал разъезжать на сильной крестьянской лошади по участку, равному в общей сложности двум тысячам акров, с таким бодрым и уверенным видом, словно земля принадлежала ему, меж тем как хозяйка одной и хозяин другой фермы проводили время в угрюмом уединении каждый у себя дома. Весной в приходе начали поговаривать о том, что Габриэль быстро вьет себе теплое гнездышко.

– Как ни крути, – сказала Сьюзен Толл, – а Гейбл Оук хвост распустил. По два, а то и по три раза на неделе надевает блестящие сапоги без гвоздей, каждое воскресенье – высокую шляпу, а о рабочем кафтане и думать забыл. Диву даюсь! И как это люди могут важничать, будто бентамские петухи? Слов не нахожу, когда такое вижу!

Стало известно, что от Батшебы Габриэль получает сумму, не зависящую от того, сколько приносит ферма, Болдвуд же платит ему процент с дохода, а иметь долю от прибыли, пусть даже малую, все же почетнее, чем получать жалованье, к тому же первая, в отличие от последнего, способна увеличиваться. Некоторые считали Оука «прижимистым»: несмотря на изменившееся свое положение, он продолжал жить в прежнем коттедже, сам копал для себя картошку, штопал чулки, а иногда даже стелил постель. Проявляя явное безразличие к мнению окружающих, Габриэль упорно придерживался старых привычек только лишь из-за того, что они стары. Посему трудно было сказать, почему он согласился принять повышение.

В душе Болдвуда тем временем вновь зародилась надежда. Его преданность Батшебе, не имея разумной причины, являла собою пример любовного безумия, которого ничто не может уничтожить или ослабить: ни время, ни обстоятельства, ни добрая, ни дурная слава. Поспешный вывод о гибели Троя стал тем зерном, из коего в пору затишья возникли новые пылкие ожидания, как росток возникает из горчичного семени. Фермер лелеял их втайне от себя самого, боясь, что дальнейший ход событий обнаружит полную несбыточность его мечтаний.

Батшеба по прошествии некоторого времени все же согласилась надеть траур. Еженедельно появляясь в церкви в этом облачении, она невольно внушала Болдвуду, что заветный час близится – медленно, но верно, – и однажды его терпение будет вознаграждено. Не думая о том, сколько ему ждать, он уповал на перемены, произведенные в Батшебе суровыми испытаниями: быть может, она сделалась внимательнее к чувствам других людей, и если когда-либо захочет снова выйти замуж, то выберет его. От природы она добра и после пережитого ослепления и разочарования, наверное, глубже раскаивается в том, что некогда по легкомыслию нанесла ему, Болдвуду, душевную рану. Возможно, скрывая поначалу свою страсть, он сумеет постепенно приблизиться к Батшебе, если предложит ей соседскую дружбу, которой она не отвергнет в силу приветливости своего нрава. Таковы были надежды Болдвуда.